Приезжает и молодая графиня – она никогда не упускает случая потанцевать, развлечься и повидаться с соседями.
Но сегодня она не так весела и беззаботна, как обычно. Кто знает, не посетило ли ее предчувствие, что и ее ждут испытания? Что настал и ее черед погрузиться в водоворот драматических событий, потрясших в тот год идиллические берега Лёвена?
Она по дороге смотрела, как заходит солнце. Спустилось с безоблачного неба и исчезло, не оставив даже привычной золотой каймы над синеющим горизонтом. Блеклый сумеречный воздух, ледяные порывы ветра – вот и все, что осталось от веселого зимнего дня.
Молодая графиня смотрела, как в этой титанической борьбе света и мрака постепенно побеждает мрак. Лошади прибавили шагу, им хотелось поскорее оказаться под крышей и получить вечернюю порцию сена. Лесорубы заторопились домой, служанки вернулись с вечерней дойки. В лесу заухал филин, где-то вдалеке провыл волк.
День, любимец всего живого, побежден. Ночь вступает в свои права.
Мир за несколько минут словно выцвел. Становилось все темней и холодней, и молодая графиня уже не замечала никакой красоты вокруг, все казалось безобразным и серым. И все, что она любила, все, на что надеялась, тоже поблекло, все укрыли сумерки скучным серым туманом. Час усталости, час бессилия, час осознания поражения. И для нее, и для всего огромного мира.
Она думала о себе, о том, как сердце ее брызжет радостью, окропляя все вокруг золотом и пурпуром, – надолго ли его хватит? Со временем устает и сердце…
– И сердце мое бессильно, – сказала она вслух и прислушалась к этим пугающим словам. – О, богиня сумерек, дымная богиня сумерек, когда-нибудь и ты завладеешь моей душой. И я увижу жизнь такой, какой она есть, – безобразной и серой. И тогда побелеют мои волосы, согнется спина и остановится сердце…
За этими невеселыми размышлениями она и не заметила, как санки въехали во двор исправника Шарлинга. И первое, что ей попалось на глаза, – мрачное женское лицо в зарешеченном окошке флигеля.
Это лицо было ей знакомо. Майорша из Экебю. И юная женщина поняла, что вечер окончательно испорчен.
Можно опечалиться, услышав о чужом несчастье, но если своими глазами его не видишь – это как рассказ о чужой, незнакомой стране. Но как можно веселиться с глазу на глаз с чужой бедой, с бедой, у которой есть лицо – лицо пожилой женщины?
Графиня знала, конечно, что исправник Шарлинг посадил майоршу под арест – хотел дознаться, что та творила в Экебю в ночь после знаменитого бала. Но что арестантская не где-то, не в тюрьме, не в участке, а именно здесь, в усадьбе главного полицейского начальника, в двух шагах от бального зала, графиня никак не думала… Оттуда даже прекрасно виден этот флигель и прилипшее к решетке исстрадавшееся лицо. И ей, майорше, наверняка слышны танцевальная музыка и оживленный говор гостей.
Настроение совсем упало.
Молодая графиня танцует. Она танцует вальс, кадриль. И менуэт, и новомодный энглез, но в промежутках между танцами потихоньку бежит к окну и смотрит на флигель. В окне горит свет, и ей видно, как майорша ходит по камере. Безостановочно, взад-вперед, как пойманный зверь. Как мы можем танцевать? Наверняка не одна я знаю, что майорша здесь, совсем рядом, но все притворяются, что им ничего не известно. Какие скрытные люди в Вермланде…
И каждый раз, как посмотрит в окно, шаг ее все тяжелее, и смех застревает в гортани.
Жена исправника наткнулась на молодую графиню, когда та в очередной раз протирала схваченное морозом стекло, чтобы посмотреть на флигель.
– Ах, беда какая, – прошептала она чуть не на ухо графине. – Какая беда!
– Я даже танцевать не могу, – шепнула графиня в ответ.
– Я и бал-то не хотела затевать, пока она там заперта. Ее, как арестовали, держали в Карлстаде. Но надо дознание проводить, вот и привезли сюда. Но не сажать же ее в грязную камеру в участке, вот кто-то и предложил ткацкую во флигеле. Я бы ее в малом салоне поселила, если бы к нам нынче люди не приехали. Графиня-то почти с ней не знакома, а ведь она была нам всем как мать родная. Мать и королева. Что она о нас подумает? Мы здесь скачем, а у нее такая беда… одно хорошо – почти никто и не знает, что она там.
– Ее и арестовывать не следовало, – серьезно и даже строго сказала молодая графиня.
– Правда ваша, графиня, а с другой стороны, что делать-то было? Кто знает, чем бы кончилось. Подожгла свои же стога, кавалеров решила выдворить – ее дело. А майор? Он же охотился за ней, как за зверем! Так и до большой беды недалеко… И кто знает, чем бы кончилось, если бы ее не посадили. На Шарлинга и так все косо смотрят, что он отдал такой приказ. Даже в Карлстаде начальство недовольно – дескать, мог бы посмотреть сквозь пальцы. Но он у меня как скала – поступил, как посчитал нужным, и никто ему не указ.
– Но теперь же ее осудят?
– Ну нет, кто ее осудит. Оправдают, конечно, но… Что ей вынести пришлось, страшно подумать! Она почти помешалась. Графиня же понимает – каково такой гордой женщине видеть, что с ней обращаются как с преступницей? Я-то, между нами говоря, тоже считаю – не надо было ее арестовывать. Сама бы справилась со своим майором.
– Так отпустите ее!
– Это да… кто угодно может ее отпустить. Кто захочет, тот и отпустит. Любой, кроме исправника и его жены. Мы не имеем права. Обязаны ее сторожить, особенно сегодня, когда здесь столько ее друзей собралось. Посадили двух охранников, дверь на засове – не дай бог, кто к ней проникнет… но если бы кто-то решился ее выпустить, как бы мы были рады! И Шарлинг, и я.
– А можно ее навестить?
Госпожа Шарлинг, не говоря ни слова, крепко схватила молодую графиню за запястье и потащила за собой. В прихожей они накинули теплые платки и побежали через двор.
– Еще неизвестно, захочет ли она с нами разговаривать. Ну и не беда, не захочет – так не захочет. Пусть, по крайней мере, знает – мы про нее не забыли.
В сенях флигеля и в самом деле двое парней охраняли дверь, хотя она и так была закрыта на толстый, с облупившейся краской деревянный засов. Их пропустили к заключенной без всяких разговоров – жена исправника едва ли не главнее самого исправника.
Камера майорши оказалась довольно просторной, но почти все пространство занимали ткацкие станки и приспособления. Собственно, это и была ткацкая мастерская,
