Он говорил тонкими намеками, не касаясь деталей, но дразня их внимание. Он побаивался продвигаться вперед в одиночку, и он нашептывал им тайны, вещи, о которых слышал, говорил о том, что может совершить только он. Он старался добиться того, чтобы они, заинтригованные, присоединились к нему.
К его изумлению и отчаянию, этого не случилось.
4Вы заставляли нас причинять боль друг другу и себе. Вы заставляли нас пускать друг другу кровь, когда дрались перед вашими зеркалами. Вы игнорировали их, как и нас, и мы не могли сопротивляться. Когда у вас происходила поножовщина, стрельба. Когда вы резали друг другу глотки и истекали кровью, как и мы. Мы закалывали друг друга ради ваших тщеславных капризов и присоединялись к вам в самоубийстве. А когда вы застеклили ваши морги, вы захватили нас там и заставили разлагаться вместе с вами.
Мы боролись с вами. Способы были.
Ваш мир покрывался зеркалами и оплетал нас все новыми световыми паутинами. Нам приходилось творить ваши дома, вашу одежду. Когда вы заводили животных, нам приходилось творить и их, отливая вещество нашего мира в запуганные образы ваших собак и кошек, одушевлять их, потакать им, как марионеткам, когда они безмысленно обнюхивали и облизывали зеркала. Тяжко и унизительно. Но куда хуже бывало тогда, когда вы глядели на себя. Тогда нам оставалось только превращаться в кукол. Ваша чувствительность неведомо для вас требовала нашего присутствия.
Узы и границы не были прочными. Вначале, когда отражения были редкими, каждое их появление становилось травмой, и у нас не было стратегии. Когда налицо было два или несколько зеркал, они создавали из нас цепочки и заключали всех нас в плен подражания в перекрещивающихся туннелях, где находился всего лишь один из вас. Когда распространилась амальгама, мы научились складывать наш мир, и таким образом меньшее число нас оказывалось в ловушке.
Когда малая часть кого-то из вас мимолетно отражалась в зеркале, обрывки нашего существа, принимавшие ваш облик, были почти не связаны между собой, они рождались почти независимо друг от друга. Не существовало раз навсегда устанавливаемых правил, жестких линий; мы изучали стратегии. Но было и неизменное. Всякий раз, когда кто-то из вас отражался, по меньшей мере один из нас оказывался пришит к нему.
Мы без конца оказывались бледными копиями. Несовершенства и загрязнения, приносившие нам некоторое облегчение, устранялись. Когда мы пытались спрятаться за одним, то оказывались беззащитны перед другим. Даже когда мы вытягивались и искажались, мы делали это по вашей прихоти. Мы оказывались заключены в рамках ваших патетических подражаний, копий ваших образов в искривленных зеркалах.
Но некоторые из нас, совсем немногие, единицы, обнаружили, что мы можем освободиться. В силу какой-то причуды, суть которой мы так и не поняли, поскольку за нами наблюдали наши невольные палачи, некоторые из нас нашли в себе силу восстать.
Они начинались и заканчивались в мгновения, эти наши бунты. Глоток свободы, внезапная уверенность в том, что мы способны двигаться, поднятый взгляд, стремительное растяжение и убийство, высвобождение. Вы не противостояли нам, маленькие мужчины и женщины, молча наблюдавшие за появлением ваших собственных лиц, за искривлением ваших рук, которые протягивались из зеркала.
А когда с вами было покончено, мы оказались в вашем мире.
Парламент шпионов. Трудная победа. Мы оказались захвачены, заморожены в этих нелепых телах.
Зеркала проложили нам дорогу. Мы находили других. Прижимались к ним, вглядывались в пустые помещения за стеклом и шептали. Шептали до тех пор, пока наши родичи не начинали слышать нас. Таким образом мы стали вполголоса обмениваться планами. Мы получали распоряжения, отдавали их и спорили о них. Мы были глубоко скрыты, и наши соплеменники обхаживали нас, умоляли и обосновывали свои стратегии.
Некоторые из нас убивали себя. Мы могли это делать — в телах, в которые были заключены. Мы могли умирать. Чудовищное откровение, но соблазн испытать этот новый опыт стал чересчур сильным для некоторых из нас.
Мы вышли на войну. В качестве пятой колонны.
У нас имелись осуществимые планы. Держать амальгаму под покрытием, замедлить расширение империи зеркальных стекол. Это привело к странным союзам.
Мы вступили в ряды венецианцев. Втайне мы очистили лагерь от наших бессловесных палачей и не дали воли своей ненависти. То было время не гнева, а политики и стратегических действий. Ведь мы охраняли источники наших страданий, видели, как они изобретаются. Венеция желала использовать их для себя и засекретила сведения о них. Венецианцы пригревали у себя стекольщиков из Мурано, укрывали их за завесой соблазнов и угроз, удерживали их семьи на положении заложников и не позволяли им покидать город. И даже тогда, когда мастера продолжали делать зеркала, мы это проглотили и помогали плавучей республике[37] удерживать этих людей. В условиях дефицита монополия процветала, и если уж у нас не было возможности вовсе не иметь зеркал, мы старались делать так, чтобы они оставались диковинами.
Итак, когда, благодаря предательству производители амальгамы исчезли, мы продолжали действовать на стороне Венеции, направляли наемных убийц и сами были наемными убийцами. Когда французы не смогли достичь воспроизводства терминологии, они стали похищать специалистов, создавать собственные фабрики по производству зеркал. Это мы отравили стеклодува, мы заразили полировщика, после чего он умер. Мы убивали перебежчиков, отчаявшихся, защищали интересы венецианских торговцев от торговой Франции, и каждая маленькая победа запечатлевалась в истории.
Зеркала нельзя было устранить. Мы сражались, боролись, сражались и страдали, и проигрывали при каждом шаге.
Мы ходили среди вас. И учились трюкам.
Там были беглецы, лазутчики с вашей стороны, действовавшие в течение того времени, что мы находились в заключении. Некоторые из нас избежали воды, отполированного обсидиана, бронзы и стекла, и спрятались около вас. Но нас всегда было недостаточно, чтобы разбить ваше посеребренное стекло.
Мы носили на себе ваши лица, во всех их деталях. Большинство ваших друзей, вне зависимости от того, насколько они любили вас, могли только поглазеть на нас, причем в ужасе, не оправданном ничем. Ошибка ваша состояла в том, что вы смотрели на ваши отражения во плоти, зная, что что-то изменилось, но не будучи в состоянии понять, в чем именно состоит перемена.
