Исправить ситуацию не удалось бы — остановки становились все более частыми. Если Синие Бриджи не свернет с дороги, то Стивену придется или догнать его, или ужасно медленно тащиться за ним, рискуя опоздать.
Мэтьюрин попытался кашлять и даже грубо что-то напевал, но ничто не действовало. Пришлось бы прокрасться мимо со всем доступным самообладанием, если бы Синие Бриджи не остановился, не развернулся и не уставился на доктора:
— Вы принесли мне письмо? — спросил он, когда до Стивена оставалось меньше сотни ярдов.
— Не принес.
— Прошу прощения, сэр, — извинился мужчина, когда Стивен приблизился, — но я ждал сообщения из Лондона и объяснил дома, что навещу свою лощину, и я подумал... но сэр, — он покраснел от смущения, — боюсь, я представлял жалкое зрелище, декламируя на ходу.
— Вовсе нет, — заверил Стивен, — Я знал многих парламентариев, многих юристов, которые обращались в пустоту и даже не задумывались об этом. Разве Демосфен не обращался к волнам? Для многих человеческих занятий это естественно.
— Дело в том, что я писатель, — поделился Синие Бриджи, когда они немного прошли вперед.
На вежливый вопрос Стивена он рассказал, что работает в основном над историями о былых временах и в готическом стиле.
— Но что до количества книг, о котором вы так вежливо спросили, — добавил он горестно, — боюсь, их так мало, что стыдно упоминать. Сомневаюсь, что опубликовал хотя бы десяток. Я, заметьте, придумал, проработал и полностью сочинил раз в десять больше, на этой самой лужайке, кстати. Отличные истории, славные истории, от которых я (хоть и пристрастный судья) смеялся от удовольствия. Но поймите, сэр, у каждого своя манера письма. Я свои произведения проговариваю на ходу. Движение разгоняет желчь и стимулирует поток идей. Но в этом таится опасность. Если я слишком сильно стимулирую мысли, если мое творение закончено к полному удовлетворению, как сейчас глава, в которой Софонсиба заключает Родериго в «железную деву» по обвинению в распутстве и начинает закручивать винт, если оно закончено, то мой разум, мое воображение отказывается иметь дело с текстом. Не могу даже записать его, а если и заставляю себя, то на бумаге оказывается лишь равнодушное собрание неправдоподобных идей.
Единственный способ преуспеть — достичь неполного успеха, coitus interruptus [2] с моей музой, простите за такое выражение, а потом мчаться домой к перу и бумаге, чтобы завершить работу.
Но я не могу добиться, чтобы мой издатель это понял. Повторяю ему: работа разума отличается от ручного труда. Объясняю, что во втором случае усердие и старание вырубят лес и вычерпают океан, но в первом... А он пишет, что пресс простаивает и ему нужны обещанные двадцать листов с обратной почтой.
Синие Бриджи повторил свою греческую ремарку и добавил:
— Но здесь, сэр, наши пути разойдутся, если мне не удастся, возможно, убедить вас посмотреть мою лощину.
— Может, это друидская лощина? — улыбнулся Стивен, покачав головой.
— Друидская? О нет, вовсе нет. Хотя из друидов кое-что извлечь можно: «Проклятие друидов» или «Призрак хенджа» [3]. Нет, в моей лощине я просто сижу и наблюдаю за дрофами.
— За дрофами, сэр? — воскликнул Стивен, шаря бледными глазами по лицу собеседника. — Вы имеете в виду Otis tarda?
— Их самых.
— Ни одной не видел в Англии.
— Они и вправду стали очень редкими. Во времена моего детства они бродили стайками, очень похожие на овец. Дрофы все еще существуют, эти создания следуют своим привычкам, и я наблюдаю за ними, как делали мой отец и дед. Из моей лощины вполне могу показать вам самку на гнезде, и есть вполне разумный шанс увидеть двух-трех самцов.
— Это далеко?
— Не более часа, если сойдем с дороги, и я, в конце концов, закончил главу.
Стивен взглянул на часы. Мартин, признанный авторитет по кроншнепам, простит опоздание по такому поводу. Но у Джека Обри чисто флотское уважение ко времени, он до абсурда требователен к пунктуальности вплоть до минуты. Мысль о том, что придется встретить Джека Обри, все семь футов едва сдерживаемого гнева из-за того, что его заставили ждать два часа — сто двадцать минут! — поколебала Стивена, но ненадолго. «Найму экипаж в Полтон-Эпископи, — заверил он себя, — запряженный четверкой, и так нагоню время».
«Маркиза Грэнби», единственный трактир в Полтоне, могла похвастаться скамейкой вдоль наружной стены под полуденным солнцем. На ней, обрамленный плетистой розой с одной стороны и жимолостью с другой, дремал Натаниэль Мартин.
Ласточки, чьи недостроенные гнезда приобретали потихоньку форму под карнизом сверху, иногда роняли на него мелкие комья грязи. Мартин пробыл здесь так долго, что его левое плечо оказалось щедро заляпано. Он замечал легкие удары, звук крыльев и беспорядочные, спешные крики ласточек, равно как и отдаленное бассо континуо коров с поля позади пруда «Маркизы», но до конца не проснулся, пока не услышал оклик:
— Эй, сослуживец!
— Дорогой Мэтьюрин, — воскликнул Мартин. — как я рад вас видеть! Но надеюсь, ничего не случилось?
Лицо Мэтьюрина, обычно нездорово желтое, теперь неестественно пунцовело, а также покрылось пылью, в которой пот, стекая вниз, проделал отчетливые дорожки.
— Ни за что, мой друг. Я очень озабочен, очень расстроен тем, что вам пришлось ждать, прошу простить меня, — Стивен присел, тяжело дыша. — Но могу ли я рассказать, что меня задержало?
— Прошу, — ответил Мартин и, повернувшись к окну, попросил: — Хозяин, эля джентльмену, пожалуйста, пинту самого холодного эля, какого сможете набрать.
— Вы мне вряд ли поверите, но сквозь высокую траву на краю лощины (а мы сидели в лощине, выглядывая вверх), я видел дрофу на гнезде меньше чем в сотне ярдов. С помощью подзорной трубы одного джентльмена я разглядел ее глаз, он яркий желто-коричневый. А через некоторое время она поднялась,
