— Кузен Эдвард, — воскликнул он, спеша к гостю. — Как благородно с вашей стороны прийти.
— Очень сожалею за опоздание, Джек, — ответил мистер Нортон, пожимая ему руку и глядя в глаза с серьезным беспокойством, — но дуралей-возница опрокинул меня по ту сторону Бартона, и мне понадобилось очень много времени, чтобы добраться сюда.
— Боюсь, вас сильно растрясло, сэр.
Джек обратился к присутствующим: «Леди, прошу, рассаживайтесь без церемоний. Джентльмены, прошу, садитесь». Он провел мистера Нортона к креслу, налил ему бокал вина, и обед наконец-то начался.
Длинная трапеза, и очень утомительная, с неизбежной в таких случаях неловкостью, но даже ей настал конец. В целом, все прошло гораздо лучше, чем Джек боялся. Когда он посадил последних гостей в экипажи, то вернулся в малую гостиную. Там он обнаружил кузена Эдварда дремлющим в кресле с подголовником, одним из немногих старых предметов интерьера, уцелевших при модернизации Вулкомба. Он вышел на цыпочках и в коридоре встретил Филиппа. Тот спросил:
— Разве не нужно попрощаться с кузеном Эдвардом?
— Нет. Он останется на ночь. Его экипаж опрокинулся на той стороне Бартона и сломал колесо. Его сильно растрясло. Он очень стар.
— Старше, чем был мой отец... наш отец, рискну предположить, сэр?
— Да, гораздо старше. Он — сверстник моего деда.
— А кто такие сверстники?
— Люди одного возраста. Но обычно имеют в виду тех, кого ты знаешь с юности — школьные друзья и тому подобное. По крайней мере я это имею в виду. Кузен Эдвард и мой дед — сверстники, и они были большими друзьями. В молодости вместе держали свору гончих и охотились на зайцев.
— А у вас много сверстников, сэр?
— Нет, не на суше. Здесь нет почти никого моего возраста, кого я хорошо бы знал, кроме Гарри Чернока. В море я отправился очень рано, едва ли намного старше тебя.
— Но вы же чувствуете здесь себя дома, сэр, не так ли? — спросил мальчик со странной тревогой и даже болью. — Вы чувствуете, что отсюда вас не выгонят?
— Да, — признался Джек, и не только чтобы его утешить. — А теперь хочу посмотреть на винный погреб и на огороженный сад. Я там играл в пятерки, левая рука против правой, когда был мальчишкой. Кстати, я подумал, раз мы братья, то ты, наверное, можешь звать меня Джеком, хотя я и гораздо старше.
Филипп согласился и покраснел, но молчал до тех пор, пока они не пришли к винному погребу, столь же запущенному, как и во времена Джека. Там, в каменном бассейне, который вечно переполнялся все с тем же музыкальным звуком капель, Филипп показал ему лягушку, считавшуюся ручной.
Окруженный стенами огород остался еще более неизменным, если такое вообще возможно — те же аккуратные ряды овощей, опоры для бобов, кусты крыжовника, все те же рамы для огурцов и дынь, столь уязвимые для летящего мяча, те же душистые живые изгороди. А на фоне краснокирпичной стены меняли цвет абрикосы и персики. На деле, вся задняя часть усадьбы — конюшенный двор, прачечная, каретный сарай, все неусовершенствованные части — оставались бесконечно знакомыми, вплоть до самых первых воспоминаний Джека, столь же знакомые, как пение петуха. Временами он чувствовал себя даже младше мальчишки, бегающего вокруг в неуместной траурной одежде.
Когда они вернулись домой, летучие мыши присоединились к ласточкам над прудом, и мистер Нортон уже лег спать. Джек не увидел его до позднего утра.
Стряпчий из Дорчестера только что откланялся, унося с собой мешок документов, когда появился кузен Эдвард.
— Доброе утро, Джек. Боюсь, ты долго провозился со всем этим. Я видел, как приехал Уизерс, когда брился. Надеюсь, речь не идет о спорах или пререканиях?
— Нет, сэр, закончилось все хорошо. Хотя нужно разобраться со многими тонкостями.
Большую часть задержек на самом деле вызвало чрезвычайное нежелание его мачехи раскрыть тот факт, что она не может поставить свою подпись, но Джек не хотел бы заострять на этом внимание. Вместо этого он предложил:
— А не выпить ли нам кофе в комнате для завтрака?
— Я не могу найти дорогу в этом доме, — признался мистер Нортон. — Помимо моей спальни и библиотеки здесь все поменялось со времен моего последнего приезда, даже лестницы.
— Да, но я планирую хотя бы зал привести в прежний вид. И комнаты матери. Я нашел почти все старые стеновые панели сваленными в кучу в амбаре за гумном.
— Планируешь жить здесь?
— Не знаю. Зависит от Софи. Наш дом в Хэмпшире чрезвычайно неудобный, но она там живет всю супружескую жизнь, и у нее там много друзей. Но, в любом случае, хотелось бы, чтобы Вулкомб выглядел более-менее так, как в годы моего детства. Мачеха здесь оставаться не хочет — для нее он слишком большой, здесь ей будет одиноко. Хочет переехать в Бат, у нее там есть родственники.
— Что ж, я рад, что ты хоть одной ногой останешься в графстве, — заверил кузен Эдвард с многозначительным взглядом, и когда подали кофе, продолжил: — Рад поговорить с тобой наедине, как сейчас.
Последовала пауза, потом он продолжил, но уже совсем другим тоном - будто произносил тщательно заготовленную и, возможно, отредактированную заранее речь, заметно нервничая.
— Осмелюсь сказать, ты был удивлён, увидев меня сегодня, — начал он. — Я видел удивление Кэролайн и Гарри Чернока, и многих других. В обычных обстоятельствах мне и не следовало бы приходить.
Еще одна пауза.
— Не хочу очернять память твоего отца, Джек, хотя ты прекрасно знаешь, как он со мной обошелся.
Джек склонил голову жестом, который можно понимать, как угодно.
— Но приехал я частично из долга перед семьей — в конце концов, мы с твоим дедом были лучшими друзьями, и я очень любил твою мать. Но больше — чтобы отдать тебе должное за подвиг у Сен-Мартена и за чертову несправедливость, которую тебе причинили в Лондоне.
