— Коhда-ле придет.
— До дожжа будем жить.
— Сидит где-ле. Омелился!
— Поживем ишшо денек, а так кому уж крайне нать, дак в лодоцьки по воды попловет.
— В сутки до Пинега, а как Московки нать в Архангельско, дак с Пинега на лошади…
— Ну, уж и дорого станет!
Нашелся охотник сбегать за четыре версты на телеграф узнать, что с пароходом.
— Как до Карповой дойдет, дак там клади четыре часа на разгрузку, а назать часа два ему ходу… Есть-ли в ночь пришел, ну штож… к обеду будет суда. По воды прибежит, как не омелится…
Опять вчерашнее рассуждение…
Так переходили от страха к надежде, от бодрой уверенности к отчаянию и попутно поглядывали на Московку: охота была узнать, что она делает в своей толстой тетради. Она тихонько переспрашивала сказочников, что-то поправляла в тетради, а, когда увлекшись, прочла Скомороху весь его рассказ, он даже вскочил от удовольствия.
— Все верно! Все слово в слово: как врал, так и есь!
А отбежав на другой край площадки, где уже чаевничали и радушно угощали его горяченьким (сахар, хлеб при себе), он положительно твердо заявил:
— Сильно грамоты знает! Ух!
Стали интересоваться:
— Покажь мое!
И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:
— Ишь кольки нацвела!
И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.
Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:
— А дозвольте спросить, вы и мое записали?
Как оно вышло, любопытно.
И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.
— Как на патрете!
— Лита, — канута — побывальшина!
— На Москву повезешь?
— Да куда хош!
Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:
— Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те — там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.
Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:
— Застыдилась!
Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:
— Сидит!
— Омелилса!
— До дожжа не сползет!
И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:
— Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…
— Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.
— Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…
— Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!
— Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.
Московка оживилась:
— А разве зубы-те помогают, бабушка?
— Да как же, белеюшко? Как у бабки зубы крепки, дак слово… оно по крови бежит шибко… А как уж нет, дак плети, плети езыком… уж не то. Слово неправильно скажешь, оно неправильно сушшествует…
И старуха встала, отошла в сторону; сейчас же встала и молодка, они вместе уединились и тихо горячо о чем-то говорили.
— Вишь, говорил подсевший к Московке крепкий крестьянин из ближней деревни. Вишь, — колдует! Она и слово знат, и травы собират и ездит по всей Пинеги, гладит очень хорошо, к ей дохтор всеhда посылат и кличет для совету; очень хорошо гладит жонок, так по женьскому значит положенью; и баби хорошо, у младеней грыжу заговариват уж лучша нету. Коих младенчиков она примала, дак как репки наливны. Дохтор очень ей хвалит.
Московка спросила:
— Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?
Тут все хором затвердили:
— Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!
— Какой дохтор? — осведомилась Московка.
— Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье — пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков — ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…
Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:
— А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што — невест смотрять… И наехало — дак дивно! С Мезени, говорят — это дело зимой было, — дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна — хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…
Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:
— Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!
— Довольно постовали! — энергично заметил Скоморох.
— Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.
— Да уж чего гадать. Жонки!
— Мужики! Мужики!
Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:
— Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!
И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым — мужа, толстым — скоморохов.
11. Гость Терентьище
У стара мужа Терентьїшша Жона молода, Прасофья Ивановна С утра больня и трудна, Под вецер недугная, Недуг посередки розживаїтце Выше груди поднимаїтце. «Старой муж, Терентьїшшо, Поди по всему городу, Крыци во всю голову». Старый муж, Терентьїшшо, Пошол по всему городу, Крыцит во всю голову: «У стара мужа Терентьїшша Жона молода, Прасофья Ивановна С утра больня и трудна, Под вецер недугная». Пострицялись скоморохи — люди добрые, Скоморохи оцесливые. «У стара мужа Терентьїшша Жона молода, Прасофья Ивановна, С утра больня и трудна, Под вецер недугная».(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась.
