— Так камень здесь, недалеко? — я готов был броситься в объятия к этому странному субъекту.
— Да чего уж ближе — часа полтора ходьбы… Но только тут, сударь, возникает иное осложнение. Дело-то в том, что у индейцев этот камень считается священным, чуть ли не божеством каким-то, — а, согласитесь сами, потревожить спокойствие такой особы едва ли кто-нибудь из них решится. Возможно, разумеется, что вы навели их на ложный след названием «смеющийся», но только мне кажется, что эти бродяги значительно умнее и должны были бы сообразить, что вам требуется и, думаю, прекрасно сообразили, а потому и начали водить вас вокруг да около. Впрочем, мы это проверим завтра, а теперь будем спать… Пора!
На следующее утро, когда все десять индейцев явились ко мне за получением обычной дневной платы, они были неприятно поражены, увидев рядом со мной другого белого и притом из местных жителей. Последнего обстоятельства Медвежонок не находил нужным скрывать; напротив, едва только он убедился, что все они собрались подле нас, как откашлялся и, произнесши несколько живописных ругательств и пожеланий, сразу перешел к делу. В краткой, но энергической речи он указал индейцам на всю гнусность их поведения по отношению ко мне, упрекал их в том, что, зная местоположение «Камня скорби» и понимая, что это тот, который я ищу под именем «Смеющегося камня», они все же не указали мне его, а бесцельно водили по лесу, за что, как полагал мой новый компаньон, их душам будут отведены самые плохие участки в Стране Вечной Охоты.
Проводники мои слушали молча и только время от времени обменивались сумрачными взглядами.
— Ты хочешь, бледнолицый, — угрюмо произнес один из них, когда Медвежонок окончил свою импровизацию, — хочешь, чтобы мы помогли тебе поднять с земли «Камень скорби» и достать из-под него то, что погребено под ним и над чем плачет он много зим и лет? Но камень этот великое божество в нашем племени, и никто из мужей его не поможет тебе… И лучше, бледнолицый, уходи из страны лесов за Соленое озеро и не смотри на «Камень скорби», чтобы не прогневить его. Я сказал.
Такая явная и спокойная наглость меня возмутила.
— Вы слишком многого хотите, краснокожие господа, — обратился я ко всей этой шайке. — Я, по уговору, честно платил вам за вашу службу и думал, что вы тоже честно исполняете свое обещание. А вы, пользуясь этим, морочили меня столько времени! Ваших услуг мне больше не надобно; можете убираться туда, откуда пришли, а я буду поступать так, как мне заблагорассудится. Я тоже сказал. Прощайте!
Индейцы постояли несколько минут, потом повернулись и молча отошли к своим шалашам.
Оставшись вдвоем, мы энергично принялись за свои несложные сборы. Собрали оружие, кирки и лом, кой-что из одежды и съестного; что было можно, поместили в парусиновые мешки, висящие за спиной, и еще задолго до полудня покинули эту стоянку, направившись куда-то в глубь леса.
Должно быть, около часа прошли мы в полном молчании, но вдруг мой спутник полуобернулся и выразительно свистнул.
— В чем дело?
— Поглядите назад…
Я посмотрел: все десять индейцев, на расстоянии нескольких сот шагов, шли вслед за нами.
V
На волоске
Можете ли вы представить, с каким чувством увидел я этот камень, — смеющийся ли, камень ли скорби — все равно, — но камень, под которым заключена была вся моя дальнейшая судьба… Массивным овалом, действительно напоминающим голову, стоял он посреди небольшой и гладкой лужайки. Время глубокими складками избороздило поверхность его, образуя на ней впадины глаз, выпуклость носа и рот, который раньше, быть может, смеялся, но теперь осенние дожди, замерзая в расселинах, откалывали от него новые куски, и углы рта сдвинулись вниз, образуя скорбные линии плача…
Мы смотрели на камень, а индейцы, остановившись поодаль, — на нас.
С их помощью можно было бы раскачать эту громаду и свалить ее набок, но вдвоем мы были совершенно бессильны, и потому всю надежду приходилось возложить на действие динамитных патронов, с которыми я до сих пор не раздавался. Будь мы одни — это не составило бы для нас никакого труда и опасности, но на виду у десяти пар зорких глаз едва ли можно было решиться на кощунственное разрушение святыни.
Пробовали мы вдвоем расшатать этот каменный шар, но напрасно, — все наши усилия не привели ни к чему, и мне порой уже чудилось, что неровный и чудовищный рот начинает расплываться в улыбку.
Индейцы точно растаяли среди кустов, окаймлявших лужайку, но мы чувствовали на себе их взгляды, а вечером ряд огоньков, окруживших ее, убедил нас, что мы не ошибались…
Так окончился этот день и наступил новый, тоже не принесший с собой никаких утешительных перемен… За ним последовал третий, четвертый и уж не помню, сколько было всего этих однообразных и томительных дней, проведенных у проклятого камня.
Индейцы, по-видимому, решили донять нас измором: по крайней мере, на их стороне не обнаруживалось никаких признаков жизни и только, когда мы приближались к камню и начинали возиться подле него, то над кустами немедленно подымались их темные головы и следили за нами.
Мне терять было нечего, а мой спутник выразил такое твердое намерение пересидеть наших непрошенных соглядатаев, что мы, после непродолжительных колебаний, взялись за свои топоры, и недели через две невдалеке от камня уже возвышалось грубо построенное здание или, вернее, сарай, в который мы и переселились из-под открытого неба…
Но как до новоселья, так и после него все оставалось по-прежнему. Один из нас свободно уходил на охоту и так же свободно возвращался с нее; другой стерег «дом»; индейцы делали то же, а дни проходили за днями.
Но вот как-то раз Медвежонок возвратился с охоты веселый и возбужденный, — он сделал открытие, которое все изменяло: почти у ручья, протекавшего позади камня, оказалась покинутая своим хозяином медвежья берлога, в которую мой приятель, совершенно неожиданно для себя, провалился… Там-то и пришла ему в голову блестящая мысль… Не подавая вида, что мы на что-либо решились, нам нужно было, уходя на охоту, возможно скорее возвращаться с нее и, незаметно пробравшись в берлогу,
