Он был совершенно не похож на самоуверенного и надменного Карла Анжуйского, короля обеих Сицилий, что на самом деле означало территорию Италии к югу от Неаполя. Карла нельзя было назвать праведником, однако именно он мог возглавить Крестовый поход, который так страстно хотел объявить понтифик.
Это желание являло собой любопытный контраст практичности и святости, над которым с некоторой нерешительностью размышлял Паломбара.
В тот вечер он присутствовал на мессе в соборе Сен-Жан. Его начали возводить почти сто лет назад, и до завершения было еще далеко. Но даже недостроенный собор выглядел величественно, сурово и элегантно.
Сладко пахло фимиамом, и от этого аромата у Паломбары кружилась голова. Он подчинился сложному, тщательно выверенному ритму службы, который закончится тем, что в таинстве причастия хлеб и вино станут плотью и кровью Христовой. Неким необъяснимым образом священнодействие объединит присутствующих, очищая их от греха и обновляя душу.
Существовало ли такое понятие, как общение с Богом? Разговаривали ли окружавшие его люди с Всевышним? Или желаемую иллюзию создавали музыка и благовония, а также потребность верить?
А может, все дело в том, что он, Паломбара, позволил лжи и сомнению отравить свою душу, отчего его уши перестали слышать глас ангелов? Память возвращала Энрико к моменту чувственного наслаждения и захлестывающему ощущению вины. Будучи молодым священником, он был духовником одной женщины, чей муж был настоящим сухарем, совсем как Виченце. Паломбара был мягок с ней, иногда ее смешил. Женщина в него влюбилась. Энрико видел это – и получал от этого удовольствие. Она была очаровательна. Они делили постель. И даже сейчас, стоя в этом соборе и наблюдая за тем, как кардинал проводит богослужение, Паломбара вдруг вспомнил запах ее волос, ощутил тепло ее тела, представил ее улыбку.
Она забеременела от Энрико, и они решили убедить ее мужа в том, что это – его ребенок. Было ли это разумно? Как бы то ни было, это была трусливая ложь.
Паломбара признался во всем епископу, избрал себе епитимью и получил отпущение грехов. И для Церкви, и для простых людей было лучше, чтобы о случившемся никто не узнал. Но была ли епитимья достаточным наказанием? Энрико не обрел мира в душе. У него не было чувства, что он прощен.
Сейчас, слушая музыку, глядя на игру света и на сосредоточенные лица людей, чьи мысли могли быть столь же далеки от Господа, как и его собственные, Паломбара вдруг подумал, что никогда не чувствовал жизнь во всей ее полноте. И в его душе поселился пока еще слабый страх. А вдруг больше ничего нет? Может, ад – это осознание того, что никакого рая не существует?
Двадцать четвертого июня послы Михаила Палеолога наконец прибыли в Лион. Их задержал шторм, и теперь оставалось слишком мало времени на обсуждения. Они предоставили документ от императора, подписанный пятьюдесятью архиепископами и пятьюстами епископами, членами синода. Не было сомнения в их добрых намерениях. Казалось, победа досталась Риму достаточно легко.
Двадцать девятого июня Григорий Десятый снова служил мессу в соборе Сен-Жан. Апостольские послания, чтение из Евангелия и Символ веры исполнялись на латыни и на греческом.
Шестого июля послание императора было зачитано вслух, и византийские послы принесли клятву верности Латинской церкви и отреклись от тезисов, которые она отрицала.
Желаемое было достигнуто: папа Григорий Десятый держал мир в своих руках. Недостойные епископы были низложены, некоторые нищенствующие ордены подавлены, а ордены Святого Франциска и Святого Доминика получили его поддержку. Кардиналы больше не имели права колебаться и затягивать выборы нового папы. Рудольф Габсбургский был признан будущим монархом Священной Римской империи.
Несмотря на то что Фома Аквинский умер по пути в Лион, а святой Бонавентура – в самом Лионе, Григорий Десятый мог наслаждаться триумфом.
Паломбара чувствовал себя так, будто его миссия выполнена.
И все же Григорий велел ему и Виченце спешно вернуться в Рим, а потом готовиться к отплытию в Константинополь. Если легаты, так же как византийские послы, столкнутся с непогодой, дорога может занять до шести недель и они прибудут на место не ранее октября. Но им необходимо доставить в Византию нечто бесценное: надежду на объединение христианского мира.
Когда в августе Паломбара вернулся из Лиона, в Риме стояла невыносимая жара. Он шел по знакомой площади в сторону больших арок перед ватиканским дворцом, огромным зданием, окна которого сверкали на солнце. Как всегда, люди сновали туда-сюда, одни входили, другие выходили; на широких ступенях мелькали светлые сутаны, пурпурные шапочки и капюшоны и изредка – красные одеяния.
Это была последняя аудиенция Паломбары перед отъездом. Он уже знал, что их с Виченце целью было убедиться: император Михаил Палеолог исполняет обещания, которые давал папе в послании. Возможно, необходимо будет предупредить Михаила о том, какую цену заплатит его народ, если обещания будут нарушены. Баланс сил был весьма шатким. Возможно, не за горами еще один Крестовый поход под предводительством Карла Анжуйского. Видимо-невидимо кораблей приплывут в Константинополь, доставив вооруженных воинов. Выживание города зависело от того, прибудут ли они с миром, как братья во Христе, или же как завоеватели-иноверцы, как уже было в начале столетия, – убивая, сжигая, уничтожая последний оплот христиан в борьбе с исламом.
Паломбара с нетерпением ожидал возможности приступить к выполнению задания, ему хотелось приключений. Они отточат его ум, позволят проверить правильность собственных суждений и, в случае успешного завершения, продвинуться по карьерной лестнице. Кроме того, ему не терпелось погрузиться в новую культуру. Еще сохранились великолепные постройки, по крайней мере, собор Святой Софии стоял на месте, а кроме того, были библиотеки и рынки, где продавали и специи, и шелка, и артефакты с Востока. Энрико хотелось изучить эту культуру. Узнать больше об арабской и еврейской философской мысли и, конечно, о греках, которых в Византии было гораздо больше, чем в Риме.
Но Энрико понимал, что будет скучать по всему тому, что оставляет здесь, в Риме. Это город Цезаря, сердце великой империи. Даже апостол Павел с гордостью называл себя его гражданином.
Однако Паломбара был здесь чужаком – тосканцем, а не римлянином, и тосковал по красотам родного края. Он любил бесконечную череду поросших лесами холмов. Скучал по лесным сумеркам, по игре света и тени под сенью деревьев, по тишине оливковых рощ.
Подходя к широким ступеням, Энрико не смог сдержать улыбку. Поднявшись до середины лестницы, он узнал одного из стоявших там людей. Его ожидал Николо Виченце. Блеклые глаза, в которых горел фанатичный блеск, смотрели на Паломбару.
Энрико взглянул в угрюмое лицо Виченце со светлыми, почти незаметными бровями – и ощутил пробежавший по спине холодок, показавшийся ему предупреждением.
Винченце растянул губы в улыбке, но его взгляд оставался напряженным. Он шагнул вперед,
