И грифы помнят. Величаво паря в вышине, каждая птица вытягивает шею и косит глазом, предвкушая угощение, и наблюдая за тем, как фигурки двигаются или отдыхают, говорит себе: «Скоро эти насекомые послужат мне сытным обедом!» Стервятники обеих стай так уверены в этом, что даже с заходом солнца вместо того, чтобы отправиться в гнезда, как велит их обычай, остаются на месте, кружа над своей выбранной группой. Те, которые сопровождают преследователей, продолжают держаться в воздухе, поскольку чувствуют, что подопечные их недолго пробудут на одном месте. Эти люди не разводят костров и не предпринимают иных шагов, говорящих о намерении разбить лагерь на ночь.
С шайкой, летавшей над стоянкой преследуемых, дело обстоит иначе. С приближением темноты грифы спускаются на распростертых крыльях и устраиваются кто где: одни на деревьях, другие – на камнях, а иные – на гребне утеса, нависающего над бивуаком индейцев.
В лагере горят огни, на которых шипит насаженное на палочки мясо, оружие отложено, копья воткнуты в землю, щиты отставлены. Тут царят гомон и веселье – все свидетельствует о том, что дикари намерены пробыть здесь до утра. Намерение, при наружной своей флегматичности и вопреки мнению кабинетных натуралистов и их теориям относительно животных инстинктов, стервятники отлично понимают.
Грабители не обращают внимания на поведение птиц. Они привыкли видеть снующих рядом грифов, или как им привычнее их называть, сопилоте. Задолго до того, как англо-американские колонисты вошли в контакт с команчами, испано-мексиканский словарь достиг самых отдаленных племен этого союза.
Тенавам не привыкать видеть этих пожирателей падали, парящими над головой или ночующими поблизости – это не страннее, чем волк, держащийся поблизости от стада овец или голодная собака, рыщущая близ скотобойни.
По мере того как надвигается ночь и лиловые сумерки завладевают великой техасской равниной, отряд преследователей оказывается избавлен от ожидания, кажущегося всем таким томительным. Оседлав лошадей, белые покидают место невольной дневки и продолжают путь в тишине, словно идя траурным маршем. Единственные слышимые звуки – приглушенная поступь коней по мягкой траве прерии; время от времени клацает копыто, ударившись о камешек. Иногда звякнет фляжка, соприкоснувшись с лукой седла или рукояткой пистолета. Лошади грызут удила, да еще раздается дыхание животных и людей.
Последние переговариваются между собой голосом едва ли более громким, чем шепот. Преследуя туземных врагов, опытные рейнджеры приучаются хранить тишину, и теперь побуждают поселенцев следовать их примеру. Но те и не нуждаются в понукании – на сердце у них слишком тяжело, чтобы выразить это словами, а гнев их, пусть и неукротимо свирепый, не рвется наружу прежде того мига, когда бойцы сойдутся лицом к лицу с красными негодяями, породившими, и до сих пор порождающими этот гнев. Тьма густеет, становясь столь непроницаемой, что всадник едва различает соседа, едущего перед ним. Некоторые сожалеют об этом обстоятельстве, полагая, что оно может помешать им. Калли придерживается иного мнения. Проводник рад, так как уверен, что они застанут индейцев на Пекане, и темнота поможет осуществить предложенный им план атаки. Внимая его советам, капитан рейнджеров заражается этой уверенностью, и мстители направляются прямиком к тому месту, где приток вливается в главную реку, Литтл-Уичита, вдоль берега которой техасцы двигались весь день. При этом Калли идет по следу команчей. Вопреки его шутливым заверениям, руководствуется он не запахом. Есть и другие приметы, известные только тем, кто всю жизнь провел в прериях. Но и они ему не нужны, потому как проводник убежден, что застанет дикарей «угнездившимися», по его словам, на Пекане.
И действительно, когда преследователи достигают, наконец, устья реки и вступают в каньон, через который Пекан изливается в кристально чистые воды более могучего и бурного потока, они обнаруживают явные доказательства того, что беглецы проходили вдоль этого берега.
Еще миля пути в той же тишине, с соблюдением еще более строгих мер предосторожности – и в справедливости предположения Калли не остается ни малейших сомнений. Спереди доносится шум, эти звуки не из разряда тех, что могут нарушать покой необитаемой прерии. Это мычание коров, грустное и монотонное, будто животных ведут на убой. Иногда раздается пронзительное ржание лошади, словно рвущейся из стойла.
Заслышав их, капитан рейнджеров повинуется совету проводника и приказывает остановиться. Отряд преследователей разделяется на две группы. Одна, возглавляемая Калли, взбирается на гребень уходящего в сторону оврага и держит путь по верхней равнине. Вторая, под началом самого капитана, выжидает внизу, пока не истечет время, оговоренное обоими предводителями перед началом маневра.
Когда наступает условленный час, второй отряд выдвигается вверх по течению реки и снова останавливается, когда замечает на деревьях красноватые отсветы – это зарево сложенных из бревен костров.
Техасцам не нужно растолковывать, что они приблизились к лагерю, где расположились преследуемые ими дикари. Белые слышат варварский говор команчей, перемежающийся воплями и смехом – так могли бы хохотать демоны во время какого-нибудь сатанинского шабаша.
Бойцы ждут сигнала, который проводник должен подать, как только зайдет с тыла. Едва прозвучит первый выстрел, они бросятся к кострам. Сидя в седлах и туго натянув поводья, американцы готовы дать шпор. Взгляды их устремлены к мерцающим огням, уши ловят малейший звук. Сердца одних сжимаются от страха, у других трепещут от надежды, у третьих же колотятся при мысли о мести. Техасцы ждут знака. Ждут и внемлют, с трудом сдерживая себя.
Наконец звучит выстрел. Эхо раскатывается по ущелью. За первым выстрелом быстро следует второй – это двуствольное ружье. Это и есть сигнал к атаке, поданный
