Вопросов было море. Но задавать их начальнику отряда никто не осмеливался. Да и понимали все, что все, о чем он знает, уже поведал. Главное – известно было основное, остальное прояснится на деле…
Вскоре после ухода Каленникова и комиссара нарушилась телефонная связь с соседями (со штабом отряда в Озерках ее не было с обеда). К восьми часам вечера канонада артиллерийского огня вознеслась высоко-высоко над всем Титовским укрепрайоном. Но теперь это били не немцы. То оскалились наши орудия. Артиллерия особенно ожесточенно работала со стороны Среднего и Рыбачьего, вторили ей несколько дивизионов в районе озера Титовское. С левого же фланга то и дело доносился стрекот пулеметов.
На самой заставе все было спокойно. Круглов отправил посыльных к соседям, чтоб еще раз обговорить сигналы взаимодействия в условиях отсутствия телефонной связи. Как и распорядился Каленников, произвели смену нарядов.
Речкин еще раз прошел по позициям заставы. Круглов приказал откорректировать все, как сказал начальник отряда, этим и занялись.
Немцы еще несколько раз летали к нашим позициям над полуостровами, а также в районе Титовского озера и Угловой – мстили за нежданный артналет. Наши орудия стихли так же внезапно и одновременно, как и обрушились огнем на финскую территорию. Еще некоторое время с левого фланга потрескивали пулеметы. Затем в воздухе повисла абсолютная тишина.
Тишина кажется тем зловещей, чем дольше и громче грохотало перед ней. Наверно, поэтому тогда с каждой минутой отсутствия отзвуков боя вокруг казалось, что тонкая невидимая нить установившегося покоя натягивается все сильнее и сильнее, и каждый боялся, что вот-вот она порвется. От этой давящей, ставшей за последние сутки столь непривычной тишины Речкину казалось, что он слышит тиканье своих наручных часов, собственное сердцебиение и шорох самого незначительного мановения ветра. Постоянно что-то мерещилось за линией границы. Тысячу раз обсмотренный камень на склоне противолежащей, уже финской, сопки представлялся фигурой солдата, НП финской заставы то и дело поблескивал солнечными бликами биноклей, а ветер как будто приносил отголоски невнятной, иностранной речи… Казалось… А может, и нет…
Бойцы тоже присмирели в своих каменных укрытиях. Все больше молчали, чаще курили, старательно всматривались во вражескую территорию.
Круглов со сменой пограничников не заставил себя долго ждать. Чтобы всему начальству не кучковаться на командно-наблюдательном пункте, решили, что Речкин отправится на левый фланг позиций, в район озера Килаярви. Теперь Николай руководил непосредственно двумя отделениями, Алексей тоже двумя, но неполного состава (часть из них осталась на заставе помогать старшине в подготовке имущества к эвакуации).
В левой части зоны ответственности 7-й погранзаставы, ставшей теперь личной зоной ответственности Речкина, никаких существенных изменений после визита начальника отряда не произошло. Два ручных пулемета «ДП», как и прежде, размещались на соседних высотах, в версте друг от друга. Высота этих сопок позволяла видеть пространство впереди даже значительно дальше линии пограничных столбов. Вплоть до протяженной, в несколько верст, обрывистой, скалистой высоты, уводившей с пустынного юга до зеленых зарослей урочища Тшердекайсин на севере. Остальные пограничники растянулись редкой цепью от озера Киениеярви до мелких озер в районе южного берега Росваярви, укрываясь в каменных стрелковых ячейках. Алексей оборудовал свой НП на высоте 263,9, которая возвышалась чуть западнее озера со звонким и ласковым именем Килаярви.
Это место манило Алексея. Очаровывало его своей особой атмосферой покоя и одинокой упоенности. Год назад он часто проводил здесь время с удочкой в руках, в часы, свободные от службы и семейных хлопот. Клев в этих диких местах был отменный. Но раз за разом Речкин отдавал предпочтение именно этому, узкому, вытянутому озерку, которое уютно укрылось среди крутобоких сопок. «Кила» – по-фински значит «звонкий». Алексей часто думал – почему прежние хозяева этих земель прозвали именно так это озеро, ведь оно не то что не выделялось среди прочих озер шумностью, но и, напротив, будучи надежно скрытым от ветров, почти всегда пребывало в полном спокойствии.
В часы покоя, стоя в наряде по охране границы, где в необозримом просторе сам себе кажешься мелкой букашкой, в этой дивной сонной тиши, сами по себе ползли в голову разнообразнейшие мысли, которые никогда не посещали Алексея в других условиях. Гнать их от себя не было никакого проку, и Речкин ворошил ими в своем мозгу поверхностно, не углубляясь в суть, словно в ненужном хламе. И среди всего этого мыслительного мусора нет-нет да вырывалось на поверхность то, что больно обжигало сердце, что так старательно силился похоронить за пределами памяти Алексей, но не мог… Это было сильнее Речкина… И, стиснув зубы, ему оставалось одно – тяжело выдыхать давящую на грудь тонной плитой промозглую, смертную тоску по тем, не так давно минувшим, но ушедшим бесповоротно временам, когда он был так по-неземному, так окрыленно счастлив… Теперь, спустя несколько лет, Алексея порой даже пугала сила и глубина тех чувств, тех эмоций, что канули со временем в бездну, но прорубили через всю его душу глубокий, еще кровоточащий рубец. Речкину, человеку теперь уже семейному, особенно тяжело давалась мысль о том, что та любовь была сильнее чувств нынешних. Алексей старался сам
