Теперь он остался один. Абсолютно один. Был лишь шум ручьевой воды, быстро уносящейся вдаль средь камней, скальный выступ, нависающий над Алексеем, и небо. Бесконечное, голубое небо, по которому куда-то спешили серые обрывки облаков. Они сливались друг с другом, выпячивались вниз, темнели и светлели, то и дело роняя на землю брызги дождя.
Воздух оставался очень прохладным, солнце пока было бессильно. К тому же Речкина сильно лихорадило. Холод становился невыносимее с каждой минутой. Он ломал кости и сотрясал тело судорогой до боли в мышцах.
Что теперь ждало его? Сколько протянул бы он так? Жестокая неосведомленность собственным будущим терзала его душу. Без еды человек может обойтись долго, а вот без воды… Двух полных фляг хватило бы дня на два-три. Что потом? И как быстро подзаживет нога, чтоб хотя бы было возможно ползти? И не истечет ли он попросту кровью?
Чтобы навести порядок в мыслях, обдумать пути своего спасения, Речкину необходим был сон. Он очень ослаб. Но сильный озноб и острая, ноющая боль в ноге не давали Алексею заснуть.
Где-то на вершине сопки послышались шаги. Речкин прислушался до того чутко, что даже перестал дышать. По телу прокатило горячей волной. Но это был не страх. Радостное волнение охватило Алексея.
– Свои, свои… – тихо прошептал он и приподнялся на локтях.
Шаги приближались. Шел не один человек и даже не двое. Странная деталь насторожила Речкина – некий металлический звон. Послышались голоса, они были все ближе, но Алексей не мог разобрать ни слова. И тут его осенило – язык был немецким, а глухой металлический звон – это удары шипов егерских ботинок о камни.
Речкин опустился обратно, на землю, и накрылся шинелью до самого носа. И вновь по жилам прошла горячая волна. Волна страха. Настолько сильного, что он вмиг позабыл про боль, озноб и усталость. Так и лежал лейтенант, оцепенев от ужаса, не в силах и шелохнуться.
Первый егерь спустился с вершины сопки на удалении в десяток метров. Не заметив пограничника, он так и прошел дальше. Алексей видел лишь его спину. Крупную, немного сутулую, перетянутую ремнями и покрытую темными пятнами пота. Вслед за ним прошел второй, третий… Послышался окрик откуда-то снизу. Видимо, еще одна группа шла вдоль ручья.
Все они о чем-то громко разговаривали, не боясь быть услышанными. Это наводило на мысль о том, что не для поиска советских окруженцев они были здесь. Алексей осторожно расстегнул кобуру и достал оттуда свой «ТТ». Аккуратно, усилием двух рук, он взвел пистолет, держа его под краем шинели.
Речкин насчитал пять человек, кроме тех, что шли где-то у ручья, как вдруг прямо на шинель, которой он был накрыт, посыпались земля и мелкие камушки. В одном шаге от Алексея приземлился немец, спрыгнув со скального выступа, под которым лежал Речкин. Что-то легкое упало на землю. Алексей перевел взгляд и заметил рядом с собой сигарету. Егерь раздосадованно выругался и обернулся в поисках пропажи.
Глаза их встретились. Лицо егеря было совсем молодое, мальчишеское. Ровная, гладкая кожа не была еще тронута ни морщинами, ни даже щетиной. Ужас горел в его взгляде, как и во взгляде Речкина.
Эта молчаливая сцена длилась мгновение, но для Алексея она показалась вечностью. Пограничнику оставалось лишь одно. Он вскинул руку с пистолетом вверх и нажал на курок. Выстрел прокатился едва слышным эхом. Скрестив руки на груди, гитлеровец сделал пару косых шагов в сторону и упал наземь.
Егеря, еще не поняв, что произошло, бросились врассыпную. Послышался чей-то громкий крик, видимо, их командира. Речкин, опираясь на руки, резко развернулся лицом по направлению ствола пулемета и передернул затвор. От этого рывка боль вновь ударила молнией от ноги до самой головы. Алексей закусил нижнюю губу, тяжело дыша. В глазах все помутнело, но он держался из последних сил.
Замешательство горных стрелков длилось недолго. Укрывшись за камнями и порослью карликовой березы, они открыли огонь из винтовок и автоматов в сторону Речкина.
Пули засвистели у самой головы Алексея. Несколько из них звонко вонзились в скальную породу возле него. Лейтенант открыл ответный огонь.
– Бей фашистов! За Родину! – пытался ввести в заблуждение немцев Речкин сдавленным от боли криком. – Взвод, в атаку, вперед!
Подстреленный егерь, лежащий в шаге от лейтенанта, тихо хрипел, пытаясь приподнять голову. Из его рта сочилась на мох алая вспененная лента крови.
Лощина, что лежала меж двух сопок, на склоне одной из которых находился Алексей, все злее скалилась автоматной и винтовочной стрельбой.
Речкин только и успевал убирать голову вниз под градом пуль.
– Держать оборону, Речкин! Держать оборону, лейтенант! – талдычил себе под нос Алексей.
Патронов в одном-единственном диске «ДП» было и так меньше меньшего. С каждой новой очередью, выпущенной из него, Речкин напряженно ждал, когда он опустеет окончательно. В пистолете патронов оставалось всего два.
Не зря говорят, что на миру и смерть красна. Совершить подвиг при свидетелях, а значит, увековечить его – это одно дело. И совсем другое – пасть смертью храбрых в одиночку. Подвиг от этого не перестает быть подвигом, но обречен на безызвестность. Речкин не думал об этом в тот момент, но не раз раздумывал об этом в ДОТе. Ему было очень жаль тех, кто мужественно стоял до конца, один, без свидетелей, удостаиваясь после самого простого места в самой простой сводке о потерях… И не думал, что именно такую участь уготовит ему судьба.
Что-то сильно толкнуло Речкина в левое плечо. Рука ослабла, и приклад непроизвольно выскользнул из нее. Алексей ощупал руку. Она была мокрая и липкая от крови.
– Чтоб вас… – зло процедил он сквозь зубы.
Речкин изловчился и сумел прижать приклад к плечу одной лишь правой рукой, ее же пальцами нажимая на спусковой крючок.
Облака вновь расступились, и ярко засияло солнце. Так же ярко, как часто светило оно в родном Подмосковье. В те давние дни, когда Алексей еще мальчишкой бегал вдоль вспаханных полей, по берегу родной Оки. И все тогда казалось таким необычным, дивным, сказочным! И жизнь виделась впереди большая, интересная, полная побед и триумфов! То было необычайное время, легкое, свободное от бед и хлопот. Время мечтаний и волнительного предвкушения большого будущего…
Но… Алексею было всего двадцать шесть… И умирал он вдали от родного села, вдали от жаркого черноземья Харьковщины, от прохладного, пахнущего морем Балтийского побережья, с которыми породнила его судьба. Умирал на почти необитаемой, холодной, немилостивой кольской земле, для которой тоже нашлось место в его сердце.
Егеря прекратили
