дома, чтобы это получалось автоматом, помни, тут только один дубль и все, больше не будет – теперь давай – А-а-а, мол, это вы, привет, Маша, – и снова все внимание на Тоню – вот! Молодец! Она, Маша, должна понять, что ее не то что простили, а уже забыли напрочь, что ее в упор не видят, что забыли все, что с ней связано, как дурной сон, что она стерта из памяти легко, что не рубец в душе она оставила, а всего лишь надпись мелом и матом на заборе, которая стирается мокрой тряпкой моментально, а след от тряпки уже давно высох.
А жизнь продолжается, вот она, жизнь, – Тоня! Вот так, где-то… в таком плане. – Хорошо, Кока, вернее, – не очень, надо было «привет, Маша» – не индифферентно, а даже приветливо, как старому товарищу, – но сойдет – для первого впечатления достаточно. – Теперь Маша, одна, на среднем плане, голову опустила, – хорошо, – поднялась по ступенькам, вошла в театр, дверь за ней хлопнула – переход на Коку с Тоней – он целует Тоню, говорит «ну, до вечера» – Тоня уходит по двору – общий план Тони – вся в лучах осеннего солнца, счастливая, глупая… – оборачивается, улыбаясь, машет Коке рукой – превосходно! – Кока улыбается ей в ответ чуть ли не сочувственно и даже виновато, машет вслед – вот тут молодец Кока, очень убедительно и искренне! – поворачивается, входит в театр, и за ним дверь тоже хлопает. – Крупно дверь – хорошо! – Сто-о-оп! Съемка окончена, всем спасибо, первый съемочный день позади: для Коки, играющего строго по сценарию; для Маши, играющей, как говорится, набело, с листа и без подготовки; и для Тони, которая совсем ничего не играет, и даже не подозревает, что снимается в этой «человеческой комедии» вместо своего по-настоящему первого фильма, в который Тихомиров обещал поначалу ее пригласить.
Ну, а дальше, после того, как Кока вошел в театр, он подходит к барьерчику возле дежурной вахтерши, расписывается в явочном листе и здесь же, рядом, идет раздеваться. Маша тоже только что сняла пальто и причесывается перед зеркалом, ловя Коку в его отражении. Кока буднично спокоен, ведет себя так, будто ее и вовсе нет, вплоть до того, что подходит к этому же зеркалу и, взглянув мельком на себя, поправляет волосы. Если бы кто знал, чего стоит Коке это спокойствие! – но… надо, надо, – Тихомиров запретил с ней общаться даже взглядом, только по необходимости, – как с товарищем по работе; совсем не общаться – тоже нельзя, это будет перебор, проявление неравнодушия; нет, именно ровное, гладкое и неодушевленное, как кардиограмма покойника, – безразличие; это страшно, это сыграть очень непросто, тут не дай бог пережать, – вот Кока и старается, он ведь обещал слушаться Тихомирова во всем и пока слушается, хотя ему очень трудно.
А у Маши есть вопросы, она пытается поймать в зеркале Кокин взгляд, но ничего не выходит; холоден и ничем не замутнен этот взгляд, будто то самое зеркало, в которое они сейчас смотрятся, она – на себя и украдкой – на него, он – только на себя, не позволяя себе даже скользящего по Маше взгляда. Но Кока знает, чувствует, что она ищет встречи с его глазами, и думает про себя: «Прав Тихомиров, триста раз прав! Только так с ними и надо. На добро и искренность в их блядском мире спроса нет, они начинают понимать, только когда о них ноги вытирают». Тут Кока вспоминает сразу и некстати ни в чем не повинную Тоню, которая вроде как и не заслуживает этой сентенции, и чем больше она не вписывается в эту формулу женоненавистничества, тем больше Кока свирепеет, распаляясь гневом на все женское племя оптом, чтобы как-то заглушить писклявый и противный голосок стыда, тихо вякающего из закоулков его подсознания: «Костя, ты не прав, Тоня – чудная девушка, она тебя любит, а ты ее приносишь в жертву ненасытному молоху твоей темной страсти и такой же темной мести». – «Да ла-а-адно! – хамски глушит Костя этот писклявый голосок, – и эта такая же, и нечего ее жалеть! Будь она на моем месте, а я – на ее, она бы еще хуже со мной поступила!» Хлипкость этого довода еще больше злит Коку, и лицо его в зеркале становится тяжелым и угрюмым, поэтому он быстро отходит, пока Маша не заметила, и идет в репетиционный зал. По дороге он продолжает себя успокаивать: «Да ну! Все эти суки растопчут и не задумаются! Эта Тоня еще потом так кого-нибудь накажет, что тот костей не соберет! Так что, нечего!..»
(Заметим в скобках, будучи на стороне писклявого голоска, что, наверное, Тоня скорее всего кого-то потом действительно накажет, но это будет, по закону сохранения злой энергии, оттого, и только оттого, что с ней так обошлись сегодня, что любовь ее первую использовали, как ту самую мокрую тряпку, чтобы стереть след, оставленный Машей; и эстафета зла пойдет дальше, и тот, кого накажет Тоня, тоже, в свою очередь, кого-то накажет и т.д. и т.д. И дьявол будет (в который раз!) с удовольствием наблюдать, в какую благодатную почву падают посеянные им зерна зла, как пышно всходят они, какой все-таки плодородный чернозем – эти людишки, как это у них все чудненько получается, совсем как он хотел; как удачно у них всегда вот это: «око за око, зуб за зуб».)
Но все
Ей будет почему-то жалко себя всю вторую половину дня; разыграется мигрень, Митричек из-за этого не будет накормлен обедом, а на участливый вопрос «что с тобой?» – будет послан далеко и несправедливо, поэтому обиженно пожмет плечами и уйдет обедать в Дом композиторов; потом что-то случится с телефоном, где-то его заклинит, проклятого, и он замолчит, и нельзя будет кому-нибудь позвонить и пожаловаться; потом собака-идиотка кинется под ноги при выходе из ванной, Маша об нее споткнется и упадет и расшибет себе локоть; потом отчего-то, да уж ясно, отчего – все в одно, – вспомнится, как поза– вчера пришлось подарить флакон «Сальвадор Дали» этой проститутке Людочке, у которой оказался, видите ли, день рождения и подарить было больше нечего; а потом будет трехчасовая бессонница, и куда-то подевается, как назло, родедорм: когда нужно, его никогда нет, а когда хорошо выспишься – вот он, паскуда, торчит в ванной на полочке! А когда все-таки удастся заснуть, вдруг сдуру оживет телефон, и бездушная скотина Митричек, задержавшийся с друзьями еще и на ужин, спросит: «Ну как, тебе уже лучше?» – «Да лучше, лучше! Мне очень хо-ро-шо! Мне лучше, чем сейчас, вообще никогда не было!!!» – заорет она в не–ожиданной для себя истерике, и шваркнет трубку, и, колотя кулаками подушку, зарыдает; но все-таки через некоторое время станет всхлипывать все реже и реже и наконец затихнет в беспокойном и нехорошем сне, в котором ненавистный Кока на ее глазах будет тискать ее соседку Людочку прямо в ее спальне, и рояль почему-то будет не в кабинете, а тут же; она приглядится и увидит, что он натирает ей спину мазью, а Людочка будет двигать своим вертлявым задом вульгарно и похотливо, будто он и не натирает ее вовсе, а что-то другое делает, и тут он обернется и, гадко подмигнув Маше, скажет: «Подожди, я сейчас освобожусь и тогда тебя…»; при всем этом Людонька будет опираться руками о рояль, за которым будет почему-то в этом дурацком сне сидеть Митричек и в такт их движениям аккомпанировать и скалиться своей японской улыбкой, а играть будет уж и вовсе несусветное, неподходящее к ситуации, а именно – маршевый фрагмент из «Ленинградской симфонии» Шостаковича; а потом тоже подмигнет Маше этак скабрезно и скажет: «Смотри-ка, у нашей Людоньки тоже остеохондроз, как и у тебя, да? А? А?!», – и ужасно захохочет ей прямо в лицо, выкрикивая: «Наш Кока ее вылечит! Вылечит!! Вылечит!!!»
И Маша скажет: «Тьфу!» – и сядет на постели, проснувшись от злости, а за окном будет тяжело вставать пасмурный октябрьский денек, ухмыляясь Маше свинцово-серым лицом и не предвещая ничего хорошего, а наоборот, намекая на дальнейшие несуразности и неприятности.
Анекдоты на привале
Но нет, на следующий день ничего плохого не случилось, не случилось и через день, и через два, и Маша уж было совсем начала успокаиваться, только тупо ныло что-то внутри, и природу этой боли она пока не понимала: она ведь не могла допустить даже теоретическую возможность того, что когда- нибудь влюбится. Ну как же! – она про это дело (про любовь, в смысле) знает все или почти все, знает всю ее томную механику, рычаги воздействия на страсть, стимуляторы переживаний; все возможные партитуры романов, романчиков и обыкновенных флиртов собраны в отдельные папки и давно пылятся в алфавитном порядке и пофамильно на полках ее любовной библиотеки. – И что же! – обладая такими знаниями, таким опытом и мастерством, она вляпается в любовь, как сопливая девчонка?! – Ну, это просто смешно и даже как-то неудобно перед самой собой! Не может же, скажем, гинеколог заводиться от стриптиза или, допустим, кондитер тащиться от сладкого!
Хотя… мы-то с тобой, мой компетентный читатель, знаем, что исключения бывают, без них было бы
