Для эзотериков, психологов и скептиков отмечу: это не инициический спонтанный акт внедрения в тонкий мир и слияния астральными структурами. Не трансперсональное катапультирование и трансформация в «чувствилище Вселенной — человека камертона», который входит в резонанс с псиинформационными полями и улавливает их вибрации. Не реактивно-психотическое состояние со сценоподобными зрительными и слуховыми галлюцинациями в травмирующей ситуации. Не защитная реакция. Нет и нет. Не было это и тем, что православные называют прелестью. Это был опыт вхождения в повседневную явь, в которой мы пребываем с момента зачатия ежесекундно. Но открывается эта явь не тому, кто забавляется ритуалами, эвокативными техниками и психотропными препаратами, а тому лишь, кто хотя бы на единый в земной жизни неуследимый и неуничтожимый миг готов был не иллюзорно — подлинно собой пожертвовать, взойти на свой крест. Отдать кровь, чтобы принять Дух.
Третья причина — пользуюсь я самой дешевой (не жаль терять) аппаратурой, но дело не в этом, а в том, что снимать войну «в хорошем качестве картинки» — значит торговать чужой кровью. Пусть «ловлей кадров» занимаются другие, и пусть им не будет мучительно стыдно за рейтинги, карьеру, гонорары.
Давний приятель, в прошлом журналист, а ныне бизнесмен привез мне в Иловайск видеокамеру с фантастическим качеством съемки. Сюжет не заставил себя долго ждать. На склоне ж/д насыпи обнаружили мы изувеченного украинца. Лежал он вниз головой, раскинутыми перебитыми ногами к небу. В кровавом закате, казалось: бесы за ноги тащат его к себе, а он стонет, зверем хрипит, уже видит предсмертной агонии подлинный ад, и потому яростно бесам сопротивляется. Размылись границы миров, и в вечности, превращенной нескончаемым умиранием в никуда устремленный багряный поток, плыл последний человек, обреченный вечно взывать и слышать только собственный голос. А потом пришли куры, из разбитого миной сарая пришли уцелевшие и еще не съеденные бойцами куры и стали выклевывать умирающему украинцу глаза. Подойти мы не могли — человек умирал в зоне насквозь простреливаемой снайперами, стонал, а лицо его выклевывали куры…
Из меня сами собой потекли давно забытые, казалось мне, слова поэта, быть может, умиравшего так же, как тот, кто умирает у меня на глазах: «Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос. Голос должен вырваться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты…»
Бывший коллега осклабился: «Ты с таким чувством произнес эту эпитафию, я едва не зарыдал…» Он не успел договорить. Из-за насыпи, со стороны депо прилетела из подствольника граната. И стон прекратился. Я стер эту запись, вернул приятелю подаренную камеру и пошел искать Артиста, он раздобыл для нас «джихад-мо-биль№з". В спину мне приятель бросил: «Бля! Такой сюжет пропал! Ну и дурак же ты!».
Страшный сон Корреспондента
А вот писать приловчился в любой обстановке и где угодно. На патронном ящике в блиндаже и на неразорвавшемся снаряде в окопе, на куче кирпичей в простреливаемом цеху и на битом стекле разруиненной аптеки в лекарственном смраде, в остове подбитой БМП и на крыше многоэтажки под небом, вспарываемым ракетами «Градов» и «Смерчей». Помню, записывал рассказанную Боцманом историю на ступеньках погреба близ передовой в гноящемся свете укровских сигнальных ракет над Семеновкой и почуял чей-то цепкий взгляд…крыса! Снаружи нешуточный обстрел, внутри — хвостатая мерзость. Выбор из двух зол был сделан автоматически: перебежал к окопу, дописал абзац и благополучно под убаюкивающее шипенье мин уснул. Во время боев за Иловайск, я «поселился» на БТРе командира с позывным Барбос. Никогда ни до, ни после не было у меня столь комфортабельного рабочего кабинета и одновременно спальни. Однажды на броне под проливным дождем проспал я всю ночь и пробудился не оттого, что вымок до нитки, а лишь от нестерпимого желания «отлить».
К слову, утратив на этой войне три полностью исписанных блокнота — во время выхода из окружения под Николаевкой, напоровшись на укропов в районе Дмитровки и при зачистке Иловайска “ я более боевых записей не веду.
Когда многие фронтовики говорят, что с некоторых пор дискомфортно чувствуют себя только дома на диване — это не бахвальство, не преувеличение, не «психо-невротическое расстройство вследствие чрезвычайной психогении с угрозой для жизни». Частая и резкая смена обстановки, постоянное напряжение, активизация всех жизненных ресурсов становятся нормой, радостной потребностью и единственно действенной терапией всех психосоматозов. Исцелившихся от многих духовно-душевных и телесных недугов я встречал, психотиков-жертв пресловутого посттравматического военного синдрома — нет.
Однажды в аэропорту, в содрогающейся от близких разрывов гаубичных снарядов гостинице (одно прямое попадание и конструкция с 4-го по 1-й этаж сложится в пыль) я испытал подлинный УЖАС. Приснился мне… редакционный офис, беспросветно-скучное как затянувшийся оргазм интервью с безликим чиновником мэрии, подсчет гонорара тоскующим сексуально озабоченным менеджером среднего пола, кафкиански-тягостные, инфернально-безысходные дискуссии людей-мониторов с людьми-клавиатурами о правильности подсчета бюллетеней на нескончаемых выборах без выбора…
Чувствуя, что соскальзываю в ад, невероятным усилием воли заставил себя проснуться: аэропорт, обстрел, прыгающая от близких разрывов гостиница, рядом брат Матрос заряжает при свете фонарика пулеметную ленту. Несколько раз я испытывал то, что называют прикосновением к раю уже в этой жизни — когда родилась дочь, после исповеди в Оптиной Пустыне, во время боя 3 июня в Семе-новке (начала полномасштабной войны на Юго-Востоке) и тогда, в аэропорту, вынырнув из кафкианского сна о «мирной жизни». Поймут это признание не многие, только Матрос, Артист и подобные им. Психологи со мной не согласятся, они, кормящиеся фантазиями, все «понимают».
Секретный русский БТР и другие приключения с Артистом и без
Труднее всего на фронте — передать информацию своевременно. Поскольку я боец и не имею права отлучаться с позиции без разрешения командира, то мне в сравнении с обычными военкорами труднее вдвойне. А если учесть постоянные проблемы со связью в боевых условиях и отсутствие личного транспорта — втройне.
Первым нашим — Корреспондента и Артиста — собственным «джихад-мобилем» стал «кореец-наркоман». Не шучу. Трофейный дизельный Ssang Yong Rexton останавливался в любой момент и требовал дозы — бензиновой инъекции в воздухопроводную «вену». Бойцы, которым мы развозили боеприпасы и продукты называли его «секретным русским бэтэром». Ибо чадил сей «бэтэр» ужасающе, исторгая из