Когда он забрал королевское покрывало, пришли двое других рабочих, чтобы, как обычно, поднять и унести кровать, ведь королевская спальня больше не участвовала в пьесе. Так как до конца пьесы делать было больше нечего, я пошла к двери на сцену под тем предлогом, чтобы спросить, нет ли для меня писем, но на самом деле потому, что там обычно собирались рабочие, когда не были заняты на сцене, и именно там я ожидала развязку. Несколько плотников и реквизиторов курили у служебного входа, и вскоре к ним подошел Коггинз с угрожающим, воинственным видом.
«Послушайте, парни, – начал он, – я кое о чем хочу у вас спросить и намерен получить ответ прямо сейчас! Кто из вас надо мной подшутил?!»
«Ты о чем это? – ответил один из рабочих не менее агрессивно. Он был из местных и выглядел драчуном. – В чем ты нас обвиняешь?»
Коггинз, понимая, что с противником следует считаться, отвечал так спокойно, как только мог: «Я хочу знать, кто шутит шутки с моим реквизитом!»
«С каким реквизитом, Коггинз?» – спросил один из его дружков.
«Ты знаешь это не хуже меня; с тем, что я накрываю этим покрывалом на кровати».
Мужчины разразились хохотом и осыпали его градом шуточек:
«О, так вот какой у тебя реквизит, Коггинз! Интересно, что скажет твоя женушка, когда услышит об этом!»
«Это же не реквизит, это девушка!»
«Что ж, парни, когда дело дойдет до развода, мы сможем подтвердить, что на кровати его никто не ждал. Когда старый судья услышит, что наш Коггинз не видит разницы между реквизитом и девушкой, он встанет и скажет: “Невиновен. Заключенный покидает суд, ничем не запятнав своей репутации”».
Коггинз смертельно побледнел и спросил с озадаченным видом: «Парни, это все какой-то розыгрыш или что?»
«Никакого розыгрыша, – ответил один из них. – Ты хочешь сказать, что не знал, что каждый вечер закутывал в одеяло одну из юных леди?»
«Нет! – горячо заверил их Коггинз. – Откуда мне знать? Я всегда появлялся как раз в тот момент, когда надо было накрыть кровать покрывалом и подоткнуть его. Там темно, и никто мне ничего не говорил! Как мне, черт возьми, было догадаться, что та чертова штука – живая?»
Это было сказано так искренне, что я не сдержалась и рассмеялась. Коггинз сердито оглянулся, но, увидев меня, снял кепку и поздоровался как обычно.
«Это и есть твой реквизит, Коггинз!» – произнес один из мужчин, и бедный реквизитор лишился дара речи.
Конечно, все над ним немилосердно насмехались, и надо мной тоже. Разные члены труппы приобрели привычку подходить ко мне при каждом удобном случае и, пристально посмотрев в глаза, дотронуться до меня, а потом удивленно воскликнуть: «Вы поглядите, эта чертова штука живая!»
По-видимому, Коггинз с некоторыми из них выяснял отношения при помощи кулаков. Многие недели он ходил с по крайней мере одним подбитым глазом, и в таком же состоянии появлялись не только большинство мужчин в труппе – мы оставляли после себя множество побитых мужчин, куда бы ни приезжали. Я понимала, что бесполезно говорить что-то по этому поводу самой, равно как и просить друзей не использовать столь славный повод для насмешек – с таким же успехом можно просить ветер не дуть на гумно. Но через некоторое время нам пришлось сжалиться над беднягой Коггинзом, так как он подал заявление об уходе. Я знала, что у реквизитора есть семья и он ни за что не ушел бы с хорошего места, если бы его так не достали, поэтому решила поговорить с ним об этом. Думаю, в его объяснении было больше неосознанного юмора, чем в самом факте ошибки, но Коггинз одновременно вызывал сочувствие и показывал себя, по его мнению, истинным джентльменом.
«Есть две вещи, мисс, от которых я не могу уйти, – начал он. – Моя жена – хорошая женщина, она прекрасно заботится о детях. Только вот она считает, что в мире нет другого такого Коггинза, а поскольку мне приходится надолго уезжать из дома на гастроли, она думает, что есть и другие, такие же глупые женщины. Словом, она немного ревнива, и, если бы услышала, что я каждый вечер укутываю одеялом красивую юную леди в кровати, она бы задала мне жару. И, кроме того, мисс, – надеюсь, вы меня простите, но я хочу поступить правильно, если смогу: я не зря бросил плотницкое дело и подался на сцену; я кое-что узнал о повадках знати. Я работал в театре герцога Йоркского, когда они играли пьесу, в которой показывали, как поступают в высшем свете: если по вине мужчины у девушки начинаются неприятности, пусть даже несерьезные, и над ней начинают потешаться приятели, он обязан жениться на ней и все исправить. Вы же понимаете, мисс, раз я уже женат, я не могу поступить правильно… поэтому я уволился и должен искать другую работу…»
– Вас устроит история о мертвом младенце? – спросила швея, обводя вопросительным взглядом компанию. – Я знаю одну такую, совершенно пронзительную.
Последовавшее молчание было весьма выразительным. Никто не сказал ни слова; все задумчиво смотрели на огонь. Второй комедиант вздохнул, и швея продолжала задумчивым и извиняющимся тоном, словно думала вслух, а не выступала перед публикой:
– Я не слишком много знаю о младенцах – у меня никогда детей не было, и только отчасти потому, что я не была замужем. Все равно случая родить ребенка как-то не подворачивалось – замужней или незамужней…
Тут костюмерша, которую в труппе звали просто Ма, почувствовала себя обязанной, в качестве признанной матроны компании, высказаться на эту тему:
– Ну, младенцы – интересные существа, и живые, и мертвые. Правда, не знаю, когда от них больше шума – от живых, умирающих или мертвых. Мне кажется, шум есть всегда – вопли, плач или скорбные рыдания, что бы вы ни делали. Поэтому, дорогие мои, лучше принимать все таким, как оно есть, и извлекать наибольшую пользу.
– Ставлю на кон свою бессмертную душу, – сказала вторая комедийная актриса, – Ма рассуждает здраво!
Повинуясь инстинкту профессии, все зааплодировали, а Ма заулыбалась, оглядываясь вокруг. Ей редко доставались аплодисменты.
– Ладно, тогда поехали дальше, – произнес энергичный ведущий. – Выберите собственную тему, миссис Ригллуорт – или, правильнее сказать, мисс Ригллуорт, как мне следует вас называть после вашего недавнего признания в том, что вы не были замужем.
Швея откашлялась, прочищая горло, и выполнила все подготовительные действия, присущие неопытным выступающим. Во время возникшей паузы прозвучал низкий голос трагика:
– Мертвые младенцы всегда веселят. Мне они нравятся на стенах Академии. Самый низкий бас из «Менестрелей Кристи», когда он выводит припев «Колыбелька опустела; младенец умер», наполняет меня восторгом. В такую ночь, как эта, в окружении ярких проявлений губительных сил Природы, это как раз
