За стеной царило запустение, весь словно вымерла. Лишь древний старик с белоснежной бородой до пояса сидел на завалинке и блуждающим взглядом смотрел вокруг, словно силясь понять, где он и что происходит, да мурзатый ребятенок лет шести скакал на палке, размахивая прутом, словно саблей.
Степан подошел к малышу, потрепал по голове:
– Ты чего это воюешь?!
Пацаненок осадил «скакуна», натянув невидимые поводья, и исподлобья посмотрел на Степана:
– Мамку от нежити обороняю.
– Какой еще нежити?
– А такой, – стараясь говорить как взрослый, неспешно, с расстановкой, пробасил парнишка, – которую бедовик наш в болоте выловил. От нежити этой беды на нас и свалились, пропади она пропадом, чтоб ей пусто было.
«Ну-ка, ну-ка, – подумал Степан, – с этого места, пожалуйста, поподробнее».
– И как ты ее узнаешь, если повстречаешь?
Мальчишка шлепнул ладонью по шее, прибив обнаглевшего слепня:
– Да как нежить-то не узнать? Старейшина сказывал, мужиком она огромным, словно аркуда,[29] обернулась да Перуновым посланцем прикидывалась. А на деле-то – упырь кровожадный. Привел татей, воле своей подчинил, вот они и накинулися.
Пацаненок замолчал, что-то явно кумекая, недоверчиво взглянул на Степана:
– А ты, дяденька, кто таков?
У Белбородко возникло нехорошее желание показать «когти» и зарычать. Удержался, слава богу. Не то пацаненок наверняка бы заикаться начал.
Но внятного ответа в голове не возникло.
Губы парнишки задрожали, глаза округлились.
– Мама, мамочка! – истошно заорал он и, бросив и «лошадь», и «саблю», стремглав помчался к дому. Обогнул телегу, забежал за груду тележных колес и нырнул в узкий темный проем.
«Эх, Азей, – подумал Степан, – напрасно ты про меня всякие байки рассказывал, смотри, как бы жалеть не пришлось».
На пороге возникла дородная тетка с распущенными, как у ведьмы, волосами пепельного цвета, в широченной долгополой рубахе, подпоясанной узорчатым пояском. Отерла руки о бока и погрозила Степану кулаком, визгливо крикнула:
– А ну, подь отседова, язва моровая! – Развернулась, как баржа, и, качая бедрами, молча пошла к ближайшему строению типа «сарай».
Дед на завалинке тоже вдруг забеспокоился: зачмокал, кряхтя поднялся, скрючился в пояснице, поплелся прочь, напирая на почерневшую от времени суковатую клюку. С приступочки у дверного проема зыркнул на Степана и, потрясая клюкой, исчез внутри.
Степан тихо выругался. Спасибо, не за награды сражался!
«Приплыли, тазики, – невесело усмехнулся он, – к той самой пристани, откуда уплыли. Вновь придется доказывать, что не верблюд, да только теперь это посложнее будет, потому как у Азея появился новый интерес, и опять же шкурный, в смысле – уберечь свою шкуру. Посему придется являть народу чудеса, наглядно объясняющие мое божественное происхождение, да такие, чтобы никакому упырю не подвластны были. Не то этот самый народ меня на какой-нибудь орясине головой вниз подвесит или о бел-горюч камень головушку мою буйную приложит. Тяжела жизнь патриота в древнерусской глубинке!»
Тем временем из сарая выскочила тетка. На сей раз она была не с пустыми руками – с деревянными четырехзубыми вилами. Набычилась и пошла на Степана, шепча заклинания.
– Ветер седой, – донеслось до Степана, – буря неминучая, дожди горючие, обратите упыря в пыль, в прах, в землю, обратите его в камень, помогите оборонить от нечестивого, вогнать кол осиновый в грудь, разметать на все четыре стороны. – Остановилась и четыре раза плюнула (на север, юг, запад и восток), видимо, обозначая стороны, по которым следует разметать предварительно расчлененное тело.
Был бы на ее месте мужик, Степан не особенно бы раздумывал – отнял вилы да приложил кулаком по темечку. А тут – женщина. Хоть и дура.
Ладно, упырь так упырь. Белбородко ссутулился, по-обезьяньи повесил руки и вразвалочку, передергивая шаг, как хулиган, положивший глаз на одинокую дамочку, двинулся на тетку. Не хватало только кепки, надвинутой на лоб, да цветка-ромашки в зубах. Скорчил страшную рожу и утробно зарычал… Тетка охнула, бросила вилы и побежала в дом.
«Хорошо, что свидетелей нет», – подумал Степан. И пошел добывать «чудо».
Путь до поруба оказался неблизкий, потому как спросить не у кого. Дома, дома, дома, называемые здесь почему-то дымами… Все на один манер: уходящие в землю бревенчатые стены, присыпанные валами высотой около метра, видимо, для теплоты, покрытые дерном двускатные крыши, темные провалы вместо дверей, смотрящие на юг, иногда занавешенные шкурами, но чаще пустые.
Ни малейшей закономерности в расположении строений не было. А может, и была, только не того сорта, что в двадцатом веке. Например, дома могли стоять «по старшинству». Чем большим почетом пользуется хозяин, тем ближе его дом к Родовой Избе. Впрочем, в смысле определения адреса от этого было не сильно легче.
Людины все были за воротами, на поле брани искали родичей, или готовили погребальный костер, или вместе с воями добивали татей, стаскивали с них сброи и сапоги. Навстречу попадалась только живность: несколько куриц, с кудахтаньем разбежавшихся в стороны, откормленный, недовольный жизнью и потому ей не дорожащий гусак, так и не посторонившийся, да трое хряков, сладко похрюкивающих в луже.
Так можно и до вечера бродить. Необходим хоть какой-то ориентир. Степан остановился, закрыл глаза и принялся прокручивать киноленту памяти назад.
«Сырая яма. Синий квадрат неба над головой. Гридя жмется в угол. Выбрались наверх. Свет, как бритва по глазам. Идем с Алатором и двумя или тремя „черносотенцами“ на капище. Что вокруг? Да то же самое… Стоп, стоп, стоп… Тележные колеса, за которые повернул парнишка, кажется, мы проходили. Так, прекрасно. Потом повернули налево, значит, мне – направо, потому как не от поруба, а к порубу иду. А я куда пошел? Прямо пошел, значит, надо теперь назад».
Возвращаться к дому ненормальной тетки не хотелось, но другого выхода не было. Миновав оставшегося в одиночестве хряка (другие покинули лужу и ушли по своим свинским делам), Степан остановился недалеко от входа в дом, опасливо косясь на него. Внутри было подозрительно тихо. Степан отогнал нехорошую думку и лег на нужный курс.
Опять бесчисленные дома, гуси, свиньи, телеги… Вдруг сознание отметило что-то знакомое. Прямо напротив красовался внушительный домина: охлупень[30] увенчан конской головой, причелины[31] в виде узорчатых полотенец; дверной проем занавешен узорчатым пологом, тына хоть и нет, а все равно двор как бы отделен от остальных – постройки стоят аккуратной подковой вокруг, земля утоптана, повсюду настелены еловые лапы, чтобы в грязи не вязнуть, когда дожди разгуляются.
Степан еще тогда обратил внимание на этот дом, отличающийся от других так же, как Зимний дворец от хрущевки, и с какой-то глупой гордостью подумал, что всегда на Руси были крепкие рукастые хозяева, на них-то все и держится.
Процессия шла прямо от узкой канавы, пока не поравнялись с этим домом. А за канавой шагах в тридцати как раз и находился тот самый поруб. Осталось немного.
Миновав сток, Белбородко подошел наконец к порубу, заглянул – кромешная тьма. Поискал вокруг деревянную лестницу. Лестница была прислонена к стене покосившегося домишки, что неподалеку. Составленные рядком рогатины за загородкой, над которой нависала крыша, выдавали назначение строения – стражная изба.
Степан притащил лестницу, спустился в поруб. Ощупал нижний венец стены и, найдя щель, извлек находку. В кусок штанины от спортивного костюма был завернут тульский «Токарев». Цел, бродяга!
Степан вылез на солнышко, отщелкнул обойму, пересчитал патроны. Для серьезного боя маловато, но на одно «чудо» хватит. Только бы «ТТ» просох после вчерашнего купания, не то разорвется в руке, и все чудо…
