Степаново лицо пошло пятнами.
– Да ты не глумиться ли вздумал?!
– То я не глумлюсь, то объясняю, что да как. А ты гордыню-то попридержи, мил человек, попридержи. Здоровее будешь. – Тиун обернулся и во всю глотку заорал: – Эй, Шолох, подь сюды, песий сын!
Разлегшийся в теньке под телегой мужик, видно, задремал. Вскинулся, больно ударился затылком, выкатился бочонком, стеная и охая, и помчался к тиуну.
– Звал, батька?
Любомир огладил бороду:
– Я тебе чего приказал? Соломы для раненых в веси добыть.
– Чего?! – лупал глазами непроснувшийся Шолох.
– А ты чего?
– Чего?!
– Вот как дам по зубам, враз узнаешь.
Мужик съежился.
– Раздобыл я солому, батька, чего яришься. Вона, на телеге… Ты как сказал, я мигом и обернулся… – Мужик не врал, он и правда выполнил приказ.
Любомир покусал бороду, прикидывая, за что бы все-таки взгреть подчиненного.
– И чего, дел у тебя нету?
– Так ведь сделано все, батька, – обиженно забурчал Шолох, – варево с жеребятиной доспевает, пороси подрумянились…
– Смотри у меня, – погрозил кулаком Любомир. Смягчился: – Ты скажи нашему гостю, отчего в дружину мою не вступаешь? – Мужик непонятливо уставился на тиуна. – Ну!..
– Мечевому бою не обучен, из лука боевого стрелять не могу. Мы больше с рогатиной да топором дружны, а с ними супротив всадников быстрых какой бой. А в отроки ты меня не берешь…
Любомир засмеялся:
– Какой из тебя отрок, вона, борода до пупка.
Мужик набычился:
– Почто смеешься? Вот уйду, ищи другого дурака – за твоими меринами да кобылами ходить.
– Ну, ну, – примирительно сказал тиун, – это я пошутил, ступай.
Мужик хотел что-то ответить, но только махнул рукой и поплелся к своей телеге.
Любомир вновь обратился к Степану:
– Прямо не знаю, что с тобой и делать-то. Вой из тебя негожий, а колдунов, их у нас по лесам, что уток диких, посильнее тебя найти можно…
– Тогда зачем ты меня позвал?
– Ты не спеши, не спеши, – огладил бороду тиун. – Слыхал я, что хузарина ты одного расспросил…
– Ну?!
– И баял тот степняк про какой-то сундучок, который-де у Азея припрятан и за которым-де хазары на Дубровку и поперли… Воям моим добыча надобна, иначе в следующий раз не пойдут за мной. Вот я и думаю, как бы ты выманил у Азея ларчик, а я за то тебя в малую дружину куябскую колдуном или еще кем пристроил.
– Третья часть моя! – мрачно сказал Степан.
– Пятая, – поправил Любомир. – Ну что, по рукам?
Степан кивнул и пожал руку воя.
Глава 16,
в которой Степан Белбородко наказывает злодея
Опалихе повезло – выловили. Как и было обещано, ее дотащили до мостков и сбросили в воду, связав руки сыромятными ремнями. Судя по всему, испытание водой в здешних местах не было чем-то особенным. Едва оказавшись на мостках, Опалиха прекратила истерику и принялась дышать, как ныряльщик перед прыжком. Набрала в грудь побольше воздуха и, упав в реку, сразу пошла ко дну. Следом тут же метнулись двое людинов, вытащили утопленницу. Им и досталось…
Первое, что сделала Опалиха, когда ей развязали руки, залепила по увесистой затрещине обоим мужикам, а рука у нее была тяжелая. Потом надвинулась на Гнедыша и, уперев кулаки в бока, толкнула дородной грудью:
– Ну что, доволен?
– Не я, люди решили, – попятившись, буркнул тот.
– Ах, не ты! – взвилась Опалиха. – А кто народ взбаламутил, кто упырю поверил? – С криком она вцепилась Гнедышу в волосы: – Я тя научу, я те покажу, как бобылиху Опалиху в воду кидать, всю душу вытрясу, шоб ты издох, проклятый!
Вокруг стояла изрядная толпа, мало-помалу стали раздаваться смешки – народ смаковал представление.
– Эка Опалиха Гнедыша взнуздала, – крикнул один из молодцов, – прямо как скакуна гнедого.
– Так ему, окаянному, – веселились людины, – гоняй его, не давай спуску!
Получив такое одобрение, она заехала кулаком в глаз Гнедышу, потом как-то хитро извернулась и, обойдя его, взгромоздилась на спину, вцепившись в волосы, как в конскую гриву.
– Уйди, чумовая, – орал Гнедыш, мечась по берегу, как необъезженный жеребец.
Толпа улюлюкала, галдела:
– Эй, Гнедыш, скачи ко мне на двор, овса отсыплю!
– Да не бей, не бей по камням, копыта сотрешь!
– А ну, зубы покажи, может, на что и мне сгодишься…
– У меня как раз кобыла издохла, пахать не на ком…
Опалиха совсем взбесилась: драла волосы, царапала мужику лицо, била по темени кулачищем…
Наконец Гнедыш ухитрился ее скинуть. Опалиха степенно поднялась и, плюнув, пошла в селение. Пацаненок, до того стоявший в толпе, бросился за мамкой и по пути запустил в Гнедыша камнем. Опалиха обернулась:
– Шоб дом у тобе сгорел, шоб скотина передохла, шоб… – Тут Опалиха увидела Степана, стоящего с Любомиром и Алатором чуть в стороне. Вмиг забыла о Гнедыше и, ткнув пальцем в новую жертву, завопила: – Вот он, вот, люди добрые, упырь проклятущий, тать бессовестный. Оговорил, опорочил меня, погубить хотел. Бей его! Помните Вешнянку? – Толпа загудела. – Это он разодрал ей шею…
Толпа пошла на Степана и двух воинов.
– А ну, назад! – крикнул Алатор, выразительно положив руку на рукоять меча. – Ведун решил чужака перед костром погребальным испытать! Никак память у вас отшибло?!
– Чего ждать, сами суд учиним! – послышались голоса.
– Кончай чужака!
– На кол, кровопийца!
– Назад! – закричал Алатор, обнажая клинок. – По закону чужак может доказать свою невиновность.
Сыпля проклятиями, толпа отхлынула. Никто не хотел связываться с бывалым воином.
Ночь выдалась безлунная и ветреная. Ревел Днепр, накатывая пенные валы на берег. Над яром стонал лес. Казалось, что побежденная Ярилой буря возвращалась, скопив новые силы для ожесточенной битвы.
Погребальный костер был сложен недалеко от воды, чтобы в случае если пламя разгуляется по сухим травам, можно было бы его легко унять. На поленьях лежало несколько сотен мертвецов: павшие людины, обряженные в длинные холщовые рубахи с вышивками-оберегами по воротам, четырнадцать ратников в поддоспешниках, с длинными боевыми ножами, лежащими на груди. Все они покоились чинно, вытянув вдоль туловища руки. В ногах у них лежали мертвые хазары, у которых были обрублены кисти рук и на шеи накинуты веревочные петли. Концы веревок были вложены в ладони мертвых людинов. Веки вечные быть хазарам рабами.
Вокруг дымились костры, на них поспевало угощение для тризны. В котлах кипела священная пшеничная каша, над костром крутилась насаженная на бревно бычья туша, на углях несколько женщин готовили
