жаркое из зайчатины, на земле стояли кадки с хмельным медом, брагой, на широкой и длинной холстине лежали огромные хлеба, копченые судаки; свиные почки, вымоченные в меду, темнели в дубовой плошке, увенчанной головой ящера,[34] щучьи головы высовывались из продолговатых, с затейливой резьбой, посудин…
Отовсюду слышались свирели и гусли, раздавались веселые песни. К чему лить слезы, когда родные и близкие отправляются на пир к могучим и грозным богам, когда все их горести и беды позади? То и дело вокруг костров начинали кружиться хороводы. У людинов в волосы были вплетены кувшинки и лилии в знак того, что нет печали и зависти в сердцах живых, в знак того, что они будут всегда помнить о своих родичах.
Вдруг свирели смолкли. К погребальному костру подошел ведун, в руке его пылал факел. Людины замерли, ожидая, что он скажет. Он опустился на колени, воткнул перед собой факел и принялся нараспев говорить:
– Огонь-Сварожич, призываю тебя! Сожги черные тучи, освети пламенем священным погребальным путь чадам твоим, в Ирий идущим, будто сам Хорс-Солнышко путь им освещает. Огороди их от ворогов лютых, от ветров холодных, от ливней могучих, от немочи подколодной. Чтобы ноженьки у них не избились, чтобы силушки у них не поубавилось… – Порыв ветра взъярил пламя факела, оно забилось, затрепетало, как стяг. Ведун вскочил, воздел руки к небу и закричал: – Ты услышал, ты поможешь родовичам нашим, не оставишь их на тяжком пути… – Он вырвал из земли факел и бросил на облитые маслом поленья.
Поленья занялись. Огонь полез вверх, добрался до тел, и вот языки пламени взметнулись до самого неба. Вновь задудели свирели, послышались удары бубна… Людины пустились в пляс.
Ведун постоял немного, наблюдая за сородичами, криво усмехнулся и растаял в темноте.
Насколько помнил Степан, испытывать его собирались аккурат перед разжиганием костра. Костер давно полыхал, в нос бил ужасающий запах горелого мяса, людины вперемешку с воями плясали и предавались обильным возлияниям, а о Белбородко словно все забыли.
Кусок в горло не лез, и Степан слонялся у реки, стараясь не привлекать внимание, может, и обойдется.
Из темноты вдруг вынырнула сутулая фигура, Степан от неожиданности отшатнулся.
– А ты, соколик, что к людям не идешь? – проскрипел до боли знакомый голос.
Степан, набычившись, посмотрел на Азея:
– Чего тебе, старик?
Азей покачал головой:
– Видение мне было, соколик, когда со Сварожичем говорил. Будто ты и вправду Перунов посланец. Что скажешь, соколик, не ошибся ли я?
«Странное у него что-то творится в голове, – подумал Степан, – то так повернет, то этак. Химия мозга темна и безобразна. Вероятно, необратимые возрастные изменения…»
– Я рад, что ты прозрел, старик, – пробасил Степан, – рад, что Перуну не придется испепелять тебя разящей молнией.
Подбородок ведуна задрожал.
– Я стар и немощен, годы мои велики, скоро и мне отправляться в далекий путь. Дозволь загладить вину перед Владыкой.
«Птица счастья сама лезет в кастрюлю с кипятком, – подумал Степан, – почему бы не сварить супчик».
– Сказывали мне, у тебя есть золото. Отдай его сыну Перунову – и будешь прощен.
– Я отдам, отдам, – залепетал ведун, – там, у яра, в схороне…
«Что-то уж слишком быстро он согласился, – посмотрел на ведуна Степан, – может, пакость какую задумал? Нет, вряд ли – если бы хотел свести со мной счеты, то наверняка устроил бы испытание, как говорил, а потом в костер бросил. А если бы я выдержал испытание, тогда что?»
Решив не забивать голову мотивами ведуна, Степан пошел вслед за ним – нужно ковать железо, пока горячо. А с любой пакостью Белбородко разберется, в этом он был уверен на все сто.
Под яром рос густой кустарник. Азей пошел первым, не обращая внимания на хлесткие ветки, разворошил заросли. Внутри была небольшая проплешина, на которой едва могли разместиться двое. Ведун принялся разбрасывать сваленный кучей хворост, вдруг охнул и схватился за поясницу.
– От, скрутило! – завыл он. – Не разогнуться. Пособи, соколик, сам не сдюжу…
– Чего же ты, дедуля, с таким-то здоровьем да в скупые рыцари? – усмехнулся Степан и принялся за работу.
Хворост был ломкий и сучковатый, занозы то и дело впивались в ладони. Ничего, как рассветет, вытащит их Степан, от заноз еще никто не умирал. Он разбросал хворост и… обнаружил под ним лишь пожухлую траву.
– А где сундук? – поинтересовался Степан. – Ты что, ведун, шутковать вздумал?
Азей трескуче засмеялся:
– Да какие уж тут шутки, соколик…
Он резко махнул рукой. Выбравшаяся из-за тучи луна осветила продолговатую гирьку, летящую Степану прямо в лоб.
«Ох, дурак! – мысленно простонал Белбородко. – Второй раз на одни грабли…»
Азей бережно смотал ремешок кистеня и спрятал оружие в рукав, закидал Степана хворостом.
– Ты полежи, отдохни, соколик, а мы покамест народ поднимем… Шоб никто не сомневался, кто ты есть такой…
Азей вернулся к погребальному костру. Как он и рассчитал, тризна была в самом разгаре, отовсюду слышались песни и веселый смех. Людины старались поскорее забыть о беде, что выпала на их долю. Все правильно, так и должно быть.
Ведун подошел к костру и закричал:
– Настало время испытать чужака, пусть докажет, что он не упырь, или сгорит в священном огне.
– Пусть, пусть докажет, – раздались крики, – тащи его на круг!
Но сколько ни искали людины, сколько ни метались по полю, чужак как сквозь землю провалился. Любомир только разводил руками, в которых держал жареного зайца и полкаравая хлеба, Алатор пожимал плечами, ухмыляясь в лоснящуюся от жира бороду.
– Ушел, ушел проклятый, – кричал ведун, заламывая руки. – Знал упырь, что не сможет обмануть сход, знал, вражина… Луна вона как таращится, плохая луна, темная. Чую беду близкую, чую…
Человек десять загорелись прикончить упыря. Вооружились кольями и бросились к яру, обшарили низы и, взобравшись по тропе, вьющейся меж кустов, с час трещали ветвями и громко переговаривались, но, разумеется, никого не нашли и вернулись обратно.
Пиршество загудело с новой силой. Бочонки с хмельным медом и брагой быстро пустели, отовсюду доносились пьяные возгласы, мало-помалу об упыре забыли. К тому времени, когда погребальный костер унялся, людины лежали вповалку вокруг тлеющих углей, повсюду раздавался храп.
Вдруг откуда-то с яра донесся отчаянный волчий вой. Людины встрепенулись.
– Уж не наш ли озорничает? – послышался шепот. – Надо бы проучить.
– Утром пойдем, в этакой тьме он всем глотки порвет. Как сосветает, его сила убудет, вот тогда всем миром и навалимся…
Вой оборвался, и тревожные разговоры постепенно смолкли. Только ветер метался меж спящими.
– Эй, Чуек, – прошептал Гридя, когда все уснули, и толкнул приятеля пяткой.
– Отлезь, – сонно огрызнулся тот.
Гридя вновь пихнул его.
– Ну, чего тебе?
– Как думаешь, пришлец и правда упырь?
Чуек потер заспанные глаза, заворочался.
– Блоха ты неугомонная, – озлился Чуек, – хоть ночью-то отстань, дай поспать.
Гридя немного помолчал, думая о чем-то, и вновь принялся тормошить:
