По собственным следам не воротишься: через сажень30 их едва видно, а через две не угадать и очертаний. Ну вот. Умру испуганной зарёванной девкой посреди леса. Нет, не посреди. Так хоть не обидно. Наверняка ведь по темноте и метели заблудилась в трёх соснах. Обнадёженная догадкой, я побежала в одну сторону, в другую, давясь снегом и собственными слезами… Только обувку чуть в сугробе не потеряла. Прищурилась. В эдакую непогодь дерева с трёх шагов не разглядишь, не то что дорогу. Побрела наугад: не выйду из леса, так хоть не замёрзну насмерть. Пока… Обхватила себя руками для тепла и нащупала накинутый тулуп Радомира. Хоть какое утешение. Я посильнее натянула рукава на застывшие ладони, попутно возблагодарив рослого парня и его длинные руки. Засмеялась, сообразив, что, если бы не его «длинные» руки, не блуждать бы мне сейчас по лесу. Обшарила карманы – ну как что-нибудь выручит? – но нашла только маленькую флягу, отчётливо попахивающую брагой. Фляга была неудобная, грубо сделанная – старую бутыль толстого стекла оплели бечевой для прочности. А, где наша не пропадала. Я недоверчиво принюхалась, скривилась и всё-таки приложилась к горлышку. Бр-р-р-р-р! Ух и дрянь эти мужики пьют! Кипятка хлебнула, да только вместо того, чтобы просочиться к животу, он прилип к глотке, обжигая, растекаясь по жилам и костям… А и правда стало теплее. И страх отступил. Я убрала флягу подальше. А то сопьюсь ненароком, да и замёрзну насмерть под ближайшим кустом.
Найду ли когда выход из этого треклятого леса? Ни рук ни ног не чутно. Взглянула на пальцы – на месте, но белёсые, почти прозрачные. Ох, заметёт меня снегом, как и не было. По весне прорастут на могилке цветы и Серый, случайно оказавшись рядом, взглянет на нежные бутоны и вспомнит меня. И вот тогда-то он, сволочь, поймёт, что померла я по его дурости! Я всхлипнула, жалея себя. Что за сопливую историю надумала? Утёрла колючим рукавом лёд с подбородка, прогнала подкрадывающийся сон. Да быть не может, чтобы я вот так просто в родном лесу из-за какого-то мальчишки дух испустила! Вон, впереди снег будто плотнее. Дома никак? Я прибавила шагу. А впереди клубилась, завевалась в причудливые узоры, собиралась в человеческие очертания и распадалась на клубы снега…
…не вьюга.
Высокая бледная женщина, нёсшаяся над землёй, опутывающая деревья и яростно ломающая ветки не была человеком. Я осела на землю, прижавшись к голой, как скелет, ёлке. Да только спрячет ли худое деревце от силы богининой? От силы, доселе невиданной и почти забытой людьми? Она знала, что я здесь. Она не смотрела, но одного этого знания с лихвой хватало, чтобы я начала забывать собственное имя, чтобы окутавшая тьма растворяла само моё бытие, чтобы я переставала быть собой и сливалась воедино со страшным существом, в немой ярости носящимся по лесу… Холодная, пустая, одинокая. Молящая согреть тонкие пальцы, дрожащая в танце, кутающаяся в чёрный саван волос, ступающая так и не обнятыми никем тонкими ногами по мёрзлому снегу. Не холод мучил её, она сама стала холодом, когда пустота и страх внутри одинокой женщины перестали умещаться в сердце, вырвались наружу. Укутало её одиночество деревья, заметёт и человека, если безумец попадётся на пути богини Смерти – Мары. Безумные, пустые чёрные глаза, слепо шарящие окрест. Кого ищут? Жертву или спасителя? Сумеет ли когда-то Марена утолить бешеный голод, отогреть смёрзшееся в льдину сердце?
Пройдёт время и люди выйдут на борьбу со злой стужей. Разорвут, растащат на части, сожгут только начавшее оттаивать сердце на Масленицу. И снова бросят в одинокую тьму Мару, пока не соберётся она с силами, не срастит изломанные кости, не поднимется с колен, чтобы, как и сотни прежних зим, пойти искать того, у кого хватит тепла на двоих. И на будущий год снова не дождётся замёрзшая Богиня возлюбленного Даждьбога, канет во тьму чуть раньше его пробуждения по весне. И всё лето будет держать её в крепких объятиях нелюбимый муж-слепец, Стрибог31.
У меня не было имени. Не было памяти. Тело колотило холодом и лишь горячие слёзы напоминали, что я ещё на этой земле, что пока не утащила меня с собой в Навь несчастная богиня.
Мне жаль.
Мне очень, очень жаль.
Но так холодно…
Шаг, и ветер вихрем закружит снег; шаг, и вьюга поднимется до самого неба, чтобы упасть, обессилившей, на лес, укутать саваном; шаг, и я превращусь в такую же вьюгу, в один из многих порывов ветра, которые сегодня выпустил Чернобог в Явь. И схватят, утащат меня к утру туда, где нет и не будет ничего живого, где мёрзнуть нам до скончания веков, где уже никто не согреет.
Этой ночью исчезают грани. Нет живого и мёртвого, нет прошлого и будущего – всё едино, всё одна вьюга. Мара обошла деревню – забывшие, не уважившие Её пробуждения люди всё-таки откупились малой кровью…
Малой кровью…
Кровью!
Нет, так просто я не умру. Я – всё ещё я! Не мы! Боясь спугнуть надежду, я судорожно шарила по карманам. Фляга! Стеклянная, оплетённая… Я не таилась. Мара знала, что я здесь. Она не торопилась. Не сейчас, так много зим спустя, но я всё равно окажусь в её объятиях. Возможно, тогда я не буду так яростно бороться. Но сейчас во мне ещё осталось тепло! И огонь рвётся наружу, не даёт забыться. Она делала первые шаги, аккуратно ступала, пробуя силу на вкус, готовясь принять царство. Натешится, и примется за нежданную жертву. Добровольно оказавшуюся в лесу дурёху. В Марину ночь! Угораздило! Я зубами рвала бечеву, задирала ногти, а та всё не поддавалась, на совесть была оплетена бутылочка.
Вьюга замерла на мгновение и снова начала танец.
Ветер сменился, казалось со всех сторон пошёл на меня.
Сейчас, сейчас… Две долечки…
Накроет снегом, обнимет Мара и станет нам на миг тепло. На единый миг. Но это так много…
Бечева поддалась, распустилась. Я, не глядя, ударила бутылкой по стволу. По рукам раскалённым свинцом потекло содержимое фляги. Толстое стёклышко неуклюже скользило по ладони, не желая резать. За миг до того, как нечеловеческая фигура коснулась меня, капнуло красным, как рубаха в праздник, растопило снег. Я порезалась случайно, когда била флягу. Потом капнуло ещё раз. И ещё. Сильно брызнуло кровью. Я истерически захохотала: спастись от самой Мары,
