Чирк.
– Я смотрю, вы самые везучие оказались. Здоровье крепкое?
– Нет, милая. Здоровье у нас сама видишь какое. Дед тот вообще не ходок – ему сосед хребет перешиб. Прям в тот день мы его… Как не стало его. Сын нас до последнего защищал. Хорошим был человеком – не давал родичей в обиду. Ночами не спал, всё сторожил, чтоб не подкрался кто к дому. А как никого, считай, в деревне не стало, моё сердце не выдержало.
– Неужели?
– А как? – всплеснула руками старуха. Я, конечно, не видела, как она ими всплеснула, но говорила так, будто я глупость какую спросила. – Мы ж сына любили больше жизни!
– Видимо, всё-таки не больше, – хмыкнула я.
– Я ж сама под нож лечь хотела! Сына спасти. Да не утерпела. Умирать страшно, знаешь? – знаю. – Так уж вышло, что вывернулась, а теперь уж и не изменишь ничего. Живём, как можем.
И говорила она это так просто, буднично. Как о попавшем в капкан зайце. Да только заяц тот её плотью и кровью был.
Чирк!
– Ты – старая сумасшедшая тварь, – отчеканила я. – Ты убила и сожрала собственного сына. Вся ваша деревня – нелюди, готовые глотки друг другу перегрызть. Ох, прости, уже перегрызшая друг другу глотки. И ты со своим ненормальным дедом не спасёшься, а сдохнешь позорной и одинокой смертью. И я очень надеюсь, что там, где вы окажетесь после, вам обоим припомнят жареное мясцо.
Старуха должна бы отворить дверь да кинуться на меня в злобе. Но не зря она оказалась одной из последних выживших в деревне. Умная.
– Хитра… – протянула она. – Ты, небось, надеялась, что я драться к тебе полезу? Нет уж. Ты девка здоровая, старую женщину и зашибить ненароком можешь. Муж-то мне сейчас сама видела, какой защитник. Ты давай-ка охолони там маленько. Потом потолкуем.
Хлопнула дверь. Старуха вышла в сени. Я выругалась и пнула ногой подвернувшуюся кадушку.
– Эй-эй! Не бузи там! – пригрозил дедок.
– А что, отец, – весело крикнула я, – вы меня целиком запечёте али по частям резать будете? Может, вам рецептик какой присоветовать?
Дед засмеялся, хлопнул себя по бесчувственному колену:
– От молодца! Люблю весёлых! Ты правильно, правильно. Не расстраивайся. Мы ж все не вечны, верно? Всё едино в мире. Вот мы благодаря тебе ещё месяцок протянем, добрым словом помянем. А там и тебе воздастся. На том свете.
– А может, лучше вам воздастся, а я поживу пока?
– Нет, дочка. Ты уж извини. Старым помирать куда страшнее. Это молодость шальная, бесстрашная. Вот доживёшь до моих седин… – старик залился каркающим смехом. – Ой, умора! Что это я? Не доживёшь ведь уже, ой не могу!
Шальная, говоришь, молодость? Бесстрашная? Ну погоди, подлюка. Стары, говоришь, помирать страшно? А ну как мы это проверим? Из хитрого мешочка в поясе я выудила огниво. Обыскивать пленников надо, уважаемые. А то даже кошель с деньгами из-за пазухи не утащили, невзирая на собственную жадность. И так, значит, вам достанется? Позже? Не доживу я, значит, до седин. А наверняка ведь не доживу. Пока Серый почует запах дыма с наветренной стороны, пока сообразит, что он не печной и прибежит меня спасать… Задохнусь раньше. Что старики пожалеют три-четыре пуда мяса и бросятся меня выпускать из горящей кладовой, я надежд не питала. Только бы сами не спаслись. Лучше уж я грех на свою душу возьму, чем попущу ещё один на их.
Хорошо бы ночи дождаться – удушить мерзавцев во сне. Но руки трясутся от нетерпения. Сегодня я – хищный зверь, а старики за дверью – добыча.
Я ударила кресалом. Кремень выпустил на волю сноп искр и хороший, дорогой трут полыхнул в сиг. Щепки от опрометчиво оставленных со мной в одной комнате кадушек чуть помедлили, но радостно занялись, съедая некогда дорогое тряпьё. Очищающий огонь давно ждал, чтобы ему дали волю в этом доме, хотел вырваться, стать карателем, а не рабом. Что ж, пора. Деревянная дверь подёрнулась рябью, раздвоилась в дыму. Я запоздало бросилась на пол, прикрывая нос и рот рукавом. Эх, намочить бы, да нечем.
– Эй, ты чего там удумала? – старик заподозрил неладное, замолотил руками, где доставал. – Пожа-а-а-а-ар!!!
Было слышно, как напуганный дед неуклюже плюхнулся со скамьи. Видать, надеется успеть к выходу. Хлопнула дверь – на вопли прибежала жена. Потянула старика, бросила.
Хозяйка дома оказалась не настолько умной, насколько я думала. Вместо того чтобы схватить в охапку мужа и спасать жизни, надеясь, что я сдохну раньше, чем прогорит дверь, она понадеялась потушить пожар – спасти добро.
– Девка! Девка, что ты там? – я сдерживала кашель, чтобы бабка не сочла меня всё ещё живой.
Дверь распахнулась, и старуха в ужасе отскочила от вырвавшегося из кладовки огня. Слезившимися глазами я видела немного, но и она пока каталась по полу, закрывая руками быстро краснеющее лицо. Я, как могла прикрылась полами дорожного плаща, заранее прощаясь с любимой вещицей, и прыгнула в огонь – другого пути уже не было.
Вырваться на воздух, оборачивая всё на пути, вдохнуть что-то кроме раскалённого дыма, выкашлять боль, разъедающую изнутри…
Вроде бы переставший дёргаться старик цепко схватил меня за лодыжку – помирать, так вместе. По-паучьи потянул меня в белёсое от дыма нутро дома, как в голодную пасть. Мало понимая, где враг, я молотила ногами, но умирающий уже не чувствовал ничего, кроме ненависти. Растрёпанная, с опалённой красной харей, его жена на четвереньках ползла ко мне. Здоровенный мясницкий нож не давал усомниться в её намерениях. Людоеды чуяли, Мара уже на пороге. И не желали идти в её объятия без компании.
Я взвыла, но из горла вырвался только хрип – подлый дед впился зубами мне в руку. Ох и отрезвляющей была эта боль! Меня! Грязными гнилыми зубами! Да гори ты гаром, скотина! Старик был невероятно тяжёлым, но и взбрыкнула я ловко. Враг стукнулся обо что-то, занавешенное
