Работая при свечах, ярким и ровным сиянием заливавших голубую комнату и белый на высокой подставке гроб, Зайцев весь с головою ушел в свой труд и не чувствовал никакой боязни. И все ему бессознательно мерещилось, что это он пишет спящую.
Портрет подходил к концу, когда неожиданно сильным порывом ветра распахнулось настежь окно, и мокрый весенний ветер ворвался в комнату холодом и мраком. Чадя и дымясь, мгновенно погасли свечи, кисея заколыхалась. У Зайцева сжалось сердце: ему почудилось, что умершая привстала в своем гробу. Волосы шевельнулись у художника на висках и на затылке и он, себя не помня, выбежал в гостиную весь в поту.
Здесь его ловко ухватил за локоть и остановил на ходу какой-то всклокоченный пожилой господин с рыжею бородою и в засаленном пиджаке.
— Куда вы, юноша? — спросил он довольно резко, с трудом пытаясь скрыть видную тревогу: — али случилось что?
И, видя, что Зайцев ошеломлен таким бесцеремонным нападением, добавил с хитрой улыбкой:
— Я доктор. Я же и лечил нашу бедную Лену.
Тут откуда-то из угла, заставленного этажеркой и цветами, поднялась величавая хозяйка и горячо стала благодарить художника.
— Я вам так обязана, monsieur Зайцев, так обязана. Сколько желаете вы получить за труд?
Слегка обиженный Зайцев ответил, краснея, что денег ему не надо, и что он просит только позволения снять себе на память копию с Леночкина портрета.
Хозяйка значительно переглянулась с доктором.
— Хорошо, — поспешно согласилась она и быстро прошла в комнату к покойной. Доктор шмыгнул за нею.
Из-за двери Зайцеву ясно слышался его хриплый шепот:
— Да мертвая, уверяю вас. Ну вот, глядите: я спичку зажег и вот, видать, веко поднимаю. Огонек приставляю к зрачку. Реакции никакой. Мертвая.
Хозяйка в ответ продолжала шептать неясно какие-то непонятные слова.
Но Зайцеву было не до них. Страшная слабость опять одолевала его, клоня ко сну. Он пробрался в переднюю, накинул свое пальто и, ни с кем не прощаясь, незаметно вышел.
Швейцар распахнул перед ним дверь и крякнул, как бы желая заговорить. Зайцев сунул ему двугривенный.
— Покорно благодарю, ваше благородье. Изволили видеть барышню?
— Да, видел, — рассеянно отозвался Зайцев.
— Жалко их очень, — заметил швейцар и опять опасливо крякнул, точно желая оборвать начатую речь.
VIЗанятый своими мыслями, Зайцев почти не заметил, как доехал до семнадцатой линии. Взойдя к себе, он сел у окна в пальто и не снимая фуражки.
Тотчас пригрезилось ему, что входит опять бабушка и приносить ему забытые на Пушкинской кисти и палитру.
— Едем, — говорит она Зайцеву сурово. И опять они вдвоем выходят и едут вместе: едут опять на Пушкинскую улицу.
Но тут бабушка исчезает вдруг куда-то, исчезает и извозчик, и Зайцев видит себя одиноко стоящим на Дворцовой площади — подле Эрмитажа. И жутко вспоминается ему, что здесь, в Эрмитаже, хранится мумия какого-то фараона, и вот, но успел он это подумать, как уже очутился в подвале Эрмитажа перед фараоновой гробницей. И вот подымается медленно перед ним каменная плита, и чья-то рука манит его оттуда, знакомая, только что виденная рука, точеная, с прозрачными ногтями.
Весь дрожащий, очнулся Зайцев на подоконнике. Фуражка давно свалилась с головы у него и лежала на стуле.
Он чувствовал себя разбитым, едва живым.
Денщик, осторожно ступая тяжелыми каблуками, внес шипящий самовар и заварил чаю.
Зайцев выпил чашку, разделся и по обычаю, усвоенному с детства, раскрыл Евангелие, чтобы прочесть перед сном главу.
Открылась ему от Марка пятая глава о воскрешении дочери Иаира. В чуткой, зловещей какой-то тишине, при свечке, читал он, лежа в постели, священные слова и дошел, наконец, до места, где Иисус говорит горюющей толпе: «Что молите и плачетесь? Отроковица несть умерла, но спит».
— Да ведь Лена живая! — молнией вспыхнула в нем мысль.
— Конечно, живая. Не умерла, но спит. И ее хотят похоронить. Это кому-то нужно.
Зайцев взволновался. Ему вспоминалась мать, доктор; он перебирал все их слова, движения.
— Она спит, — стучало в его мозгу.
— Боже мой, она живая. Бежать к ней сейчас же, спасти ее. Недаром открылась мне эта глава, точно указание свыше.
Зайцев принялся было проворно одеваться, но скоро сообразил, что являться в чужой дом во втором часу ночи с непонятной целью было бы странно и дико.
И в раздумье он опять сбросил на пол натянутый было сапог.
— Ведь не завтра же ее похоронят. Встану утром пораньше и все устрою.
Он крепко уснул, но спал тревожно. Во сне ему представлялся доктор: он ухмылялся в рыжую бороду и дразнил Зайцева, высовывая красный язык.
— Эх вы, юноша, — говорил он, держа Зайцева за локоть. — А дайте-ка я вам зажженную спичку приставлю к глазам.
Проснулся Зайцев поздно и тотчас же полетел на Пушкинскую. Еще издали увидел он у подъезда знакомого швейцара, смотревшего на него с видом сурового сожаления.
— Опоздали, сударь. Увезли нашу барышню на Смоленское, — сказал швейцар.
— Как? — только и мог вымолвить пораженный Зайцев.
Швейцар грустно развел руками.
— Не могу знать. Господин доктор так решили. Им виднее. Оно точно, что непорядок, чтобы на другой день хоронить, а вот подите же, стало быть, надо. И хороша же барышня в гробу лежала, что твой ангел небесный. Ну, как есть тебе живая. Ровно спить…
Извозчик-лихач мчал Зайцева на Смоленское кладбище. Поручик колотил возницу в спину рукоятью шашки, погонял лошадь, умолял ехать быстрее, обещал на чай пять целковых. Пугливо оглядывался на него извозчик и нахлестывал лошадь.
— Стой! — крикнул внезапно Зайцев.
Он увидел на встречном извозчике доктора и мать Лены, возвращавшихся, как видно, с кладбища.
