Глаза принца обратились к небу, и его тоска стала почти нестерпимой. Ему хотелось превратиться в птицу. Затем он опустил на меня глаза, улыбнулся, и мучившая его тоска — тоска, от которой я бы так хотела его избавить! — немного утихла. Он соскользнул со спины жеребца и протянул мне руку. Я приняла ее без колебаний. Другой рукой мальчик погладил коня по длинному носу.
— Его зовут Микия.
У принца был низкий хриплый голос — голос взрослого мужчины. Я шепотом повторила имя. Микия. Слово было забавным, и мне понравилось, как оно перекатывается на языке.
— Это значит орел, — добавил мальчик. — Потому что он мечтает летать.
Я все еще держала его за руку. Тут мама шагнула вперед, чтобы меня увести. Я торопливо прижала губы к ладони принца и подарила слово, чтобы он мог летать, когда хочет. Микия.
— Микия, — сказала я, и имя округлым камушком скользнуло по моему горлу.
Язык был еще непривычен к речи, и я в отчаянии взглянула на Буджуни, боясь произнести слово неправильно.
— Микия, — повторила я. — Орел.
— Забери его, Птичка, — сказал Буджуни.
Я вновь прижала губы к груди Тираса и прошептала слово, которым нечаянно его прокляла.
— Яиким, — вдохнула я. — Яиким.
Буджуни схватил меня за руку:
— Птичка! Смотри!
Корни волос Тираса стали черными, как уголь, и эта чернота поползла до самых кончиков, словно по ним растекались чернила. Не прошло и нескольких секунд, как рассыпанные по плечам белые пряди сменили цвет на прямо противоположный. Сломанные крылья, под страшным углом торчавшие у него из спины, задрожали и начали сворачиваться, словно пожираемый огнем пергамент, пока не обратились в сверкающий пепел. Тот на мгновение застыл в воздухе, повторяя очертаниями форму крыльев, а затем рассветный ветер унес и его.
Рука Тираса безвольно лежала на груди, когти были разбиты и покрыты кровью. Внезапно они тоже начали меняться, пока не превратились в обычные пальцы с закругленными ногтями, целые и невредимые.
— Тирас! — прохрипела я, умоляя небо, чтобы он открыл глаза и исцелился.
Но он не пошевелился. Даже не дрогнул. Я забрала слово, но это его не вернуло. Я огладила его грудь дрожащими ладонями, оставив на коже полосы собственной крови. А затем из последних сил сплела заклинание исцеления, обращаясь к своей матери, которая так меня любила, к Создателю Слов, который наделил меня этим даром, и самому Тирасу, чья душа уже была вне моей досягаемости.
— Я к Отцу Всех Слов взываю: Пусть закроет двери рая. Рано для небесных стай. Мой король, не улетай.— Птичка… — беспомощно пробормотал Буджуни. — Наверное, уже слишком поздно.
— Не улетай, мой король. Не улетай, — продолжала молить я, вжимая через ладони жизнь в его небьющееся сердце.
Буджуни поднялся на ноги и заспешил прочь — в поисках лекаря, а может быть, покрывала. Я не знала. Я сидела с закрытыми глазами, руки онемели, губы продолжали шептать бесполезную молитву.
Внезапно чьи-то сильные руки оторвали меня от земли, обняли, словно давно потерянного ребенка, чем ненадолго выпутали из беспросветного кокона отчаяния. Я вскинула взгляд. Кель. Его усталое лицо было искажено горем, а голубые глаза не имели ничего общего с черными озерами, в которые я так жаждала снова окунуться. Я повернула затуманенную голову Тирас по-прежнему лежал на камнях. Небеса его не отдали.
— Отпусти меня, — выговорила я непослушным языком. — Я забрала слово. Но это не помогло.
— Она истекает кровью, капитан. И отказывается покидать короля. Я боюсь, мы потеряем и ее. — Буджуни плакал.
Кель опустился на колени рядом с Тирасом и коснулся лица брата.
— Он умер, Ларк.
Голос Келя был полон скорби, а разум источал слово правда.
— Нет, — прошептала я. — Он еще здесь. Я его чувствую.
Кель покачал головой. Желваки его ходили ходуном, глаза блестели.
— Помоги мне, Кель. Я не Целитель. Но ты — да. Ты можешь.
— Нет! Я не… Я не могу, — прошептал он.
— Помоги ему, и я помогу тебе, — сказала я, повторяя обещание, которое он сам дал мне целую вечность назад, когда еще думал, что я смогу исцелить Тираса.
Взгляд мой начал затуманиваться, облекать мысли в звуки становилось все труднее, но воин опустился рядом со мной и положил обе ладони на грудь Тирасу — туда, где еще недавно были мои.
Слушай его.
— Я не могу… — запротестовал Кель, и его лицо исказилось. Из каждой поры воина сочились надежда и мольба.
Я накрыла его руки своими, помогая услышать ноту Тираса — частоту, которая могла бы вернуть его душу и исцелить тело. Слушай, — снова попросила я. Я без груда могла бы сказать, когда он уловил тон короля — слабый, хрупкий, скорее напоминающий вибрацию, — потому что тот немедленно прояснился и начал разрастаться, пока не превратился в размеренные удары сердца. Кель принялся гудеть — мрачно, неумело, продолжая сомневаться и все же ни на тон не отклоняясь от нужной ноты.
Я вложила в нее все силы, которые еще оставались в моем измученном разуме и теле. Эта нота наполнила мою голову и горло, грудь и руки; я мягко качалась на ее волнах, умоляя небеса даровать королю здоровье, надежду и второй шанс. И когда Тирас открыл глаза — глубокие и черные, словно звездное небо над западными холмами, — я наконец закрыла свои.
Глава 35
Я ПРОСНУЛАСЬ ОТ ТЕПЛОГО яркого света, который проникал в спальню через балконные двери. В комнате было тихо, обычный мирный день за стенами крепости шел своим чередом. Я прислушалась к уютной
