– Большие?
– Что до размеров, господин лейтенант, никак не меньше нашего.
– Гляди в оба, мой милый, особенно следи за их курсом!
– Могли бы и не предупреждать, лейтенант, будьте спокойны!
– Господин де Керсэн, – обратился вахтенный офицер к младшему офицеру-добровольцу, стоявшему на верхней палубе на юте, – доложите капитану, что прямо по курсу видим два больших корабля, судя по всему военных.
– Я мигом, лейтенант, – отдав честь, ответил молодой человек.
И тотчас исчез во чреве корабля.
Прошло несколько минут, в течение которых матросы обменивались меж собой всевозможными догадками и предположениями.
– Что там у вас, господин де Помре? – бодрым голосом осведомился капитан, появившийся на палубе полуодетым.
– Видим два крупных корабля, капитан.
– А ну-ка, дайте поглядеть! – сказал капитан, взяв из рук офицера галилееву подзорную трубу, которую тот ему протянул, и впился взглядом в подозрительные корабли.
Господин де Лартиг, командир корабля четвертого ранга «Непоколебимый», был достойным офицером лет сорока пяти, с волевыми чертами и приветливым выражением лица, любимчиком экипажа и превосходным моряком.
– Кажется, – проговорил он, – это те самые корабли, что мы ищем.
Он выпрямился, обвел горящим взором окружающих и прибавил:
– Постараемся же исполнить наш долг, как и подобает! Да здравствует король!
– Да здравствует король! – вторили ему все, кто теснился на палубе и на юте.
– Будем готовиться к бою, и немедленно, – продолжал капитан. – Общая тревога!
– Тревога! – тут же повторил следом за ним старший боцман.
В XVII веке подобная команда означала и боевую тревогу, на которую она была заменена уже в наши дни.
Корабль как будто содрогнулся всем корпусом от клотиков мачт до киля – и совершил крутой маневр, изменив генеральный курс.
Пронзительно засвистали боцманские дудки; загрохотали барабаны; зазвонила рында; грянули трубы; подвесные морские койки, или коечные сетки, были сдернуты, скатаны и извлечены на палубу вместе с рундуками – своеобразными корзинами, в которых матросы хранят свои пожитки. Коечными сетками и рундуками заткнули просветы между релингами, соорудив из них заслоны против картечи и мушкетных пуль; потом эти заслоны красоты ради покрыли изящной синей тканью, расшитой золотыми лилиями.
Когда восстановилась тишина и каждый занял свой пост, капитан спустился с юта на шканцы, чтобы наскоро произвести смотр экипажа и самолично проверить, готовы ли мушкеты к стрельбе, полны ли патронташи зарядов, остры ли шпаги, топоры, протазаны и алебарды.
Закончив смотр, капитан подал сигнал, тут же подхваченный свистком главного боцмана и возвестивший о начале молебна. И действительно, следом за тем на палубу в сопровождении слуги с бренчащим колокольчиком чинно вышел статный старик в стихаре и с епитрахилью на шее; лицо у него казалось мрачноватым, лоб был открыт, седые усы вздернуты кончиками кверху.
Офицеры, солдаты и матросы почтительно преклонили перед ним колени и перекрестились.
И вот судовой священник начал молебен с библейской строфы, которую экипаж подхватил нараспев и дружно – истинно по-военному. Засим святой отец произнес по-бретонски короткую речь, выслушанную всеми с большим воодушевлением; потом он затянул так же нараспев: salvum fac regem…[18] на что экипаж ответствовал: Amen[19], после чего все разошлись по своим боевым постам.
Было около трех часов утра. «Непоколебимый» нагонял неизвестные корабли и уже шел на сближение – все говорило о том, что на восходе солнца завяжется бой. Желая как-то приободрить экипаж, капитан распорядился, чтобы баталер выдал каждому по пайку – в счет завтрака, по чарке неразбавленного вина и по восемнадцать унций сухарей.
Время поджимало. Все ели стоя, сгрудившись возле котелков. Младшие офицеры даже не удосужились сдобрить причитавшуюся им по штату селедку выданным к ней маслом. Так что с завтраком было покончено в считаные минуты.
И вот уже главный старшина засвистал в дудку и скомандовал:
– Сыпь соль!
По команде человек пятнадцать матросов кинулись к люку, куда перед тем снесли множество корзин с солью крупного помола; они опорожнили корзины, рассыпали соль по всей палубе, и вскоре та покрылась как будто плотным слоем мелкого града.
В эту минуту одному из матросов-наблюдателей на площадке перед бушпритом послышался прямо по курсу легкий всплеск. Он перегнулся через борт, желая удостовериться, что не ошибся, как вдруг громкий голос, раздавшийся, словно из морской пучины, грянул по-французски:
– Эй, на «Непоколебимом»!
– Эй, вы там! – прокричал в ответ матрос. – Кто нас кличет?
– Франция! Пирога с Санто-Доминго!
Капитан, слышавший эту короткую перекличку, что-то шепнул вахтенному офицеру.
– Убрать грот! – скомандовал тот в рупор. – Руль лево на борт! Грот-марсель вывести из ветра!
Матросы бросились к гитовым и брасам – и через несколько мгновений корабль, осаженный на полном ходу, застыл как вкопанный бортом к волне.
– Эй, на пироге! – крикнул офицер.
– Эй, на корабле! – тут же последовал ответ.
– Дайте-ка задний ход и швартуйтесь правым бортом. Сейчас бросим вам конец!
Кто-то из матросов схватил швартов и, держа его в руке, спрыгнул на руслень; когда же легкое суденышко поравнялось с кораблем, он бросил конец, который моряки на пироге подхватили на лету, прочно закрепили его на носу своего судна и, ловко перебирая руками, подтянули его к борту корабля.
Через несколько минут четверо или пятеро человек с пироги, словно кошки, вскарабкались по борту корабля и вслед за тем скорее перемахнули, чем перелезли, на его палубу.
Экипаж пироги состоял из дюжины человек; семеро остались на ее борту следить, чтобы она не ровен час не опрокинулась, ударившись о мощный борт корабля.
Люди, объявившиеся столь странным образом на борту французского корабля, заслуживают нашего особого внимания. Четверо из них были высокого роста, с резкими, даже грубыми чертами лица и свирепым взглядом, в котором угадывалась непоколебимая воля. Были они сухощавы и мускулисты и явно обладали недюжинной силой; их смуглая кожа, словно выдубленная дождями, солнцем, ветром и морской водой, казалось, прилипла к костям, плотно обтянув выпуклые мышцы, толстые, как канаты, и твердые, как железо.
Одеты они были не менее странно, чем выглядели: лишь короткие холщовые куртки и такие же штаны, доходившие до середины бедер. Впрочем, определить, точно ли платье у них было из холстины, можно было, лишь рассмотрев его чуть ли не в упор, поскольку оно было сплошь замызгано кровью и жиром, отчего сделалось непромокаемым и обрело рыжеватый оттенок. У троих волосы стояли торчком, у других
