Дрейф встал, два-три раза обошел комнату кругом, силясь подавить всепроникающее волнение, стиснувшее ему горло. Наконец, решив, что он достаточно успокоился, чтобы дать бесстрастный ответ, флибустьер подошел к молодому человеку, взял его за руку и тепло, истинно по-отечески пожал ее.
– А вот насчет смысла моих слов, брат, ты ошибаешься, – сказал ему он с мягким укором в голосе. – У нас, Береговых братьев, разочаровавшихся в благах Старого Света, больше не может и не должно быть помыслов, обременявших нас в Европе. Мы прибыли сюда, чтобы возродить наши души, очерствевшие от боли и страданий времен минувших. Отчаиваться нам больше непозволительно, вернее, запрещено. Запомни, у нас остается единственное благо – надежда! Можно излечить любую рану и забыть любую боль – только измена и трусость не забываются никогда. У тебя нет ни одной родной души, как и у всех нас, кто здесь собрался. Но что значит имя, когда у тебя благородное сердце? Ты любишь и жалуешься, неблагодарный мальчишка. Величайшее счастье, которое только могло быть тебе даровано, состоит в том, чтобы испытать свою любовь, чистую, бескорыстную и страстную, к непорочному созданью, до которого, как ты считаешь, тебе не дотянуться. Любовь – это твоя вера, твоя защита. Именно она обережет тебя от покорства страстям и от унижений; только она одна направит тебя на великие дела и восславит твое прозвище, окружив его ореолом величия, что привлечет к тебе всеобщее внимание и восхищение! Ты подкидыш. Ну и что! Что это значит? Кто сказал, что, невзирая на мрак, окутавший тайну твоего рождения, этот самый мрак в один прекрасный день не рассеется? И тогда, – прибавил он с неуловимой грустью, – ты, может статься, еще пожалеешь, что обрел родню, на которую сейчас уповаешь, и с презрением отринешь имя, которое так стремишься себе вернуть, ради скромного, но вполне достойного прозвища, которое носишь сегодня и которое еще прославишь!
Молодой человек печально покачал головой.
– Нет, брат, – упавшим голосом отвечал Олоне, – не верю я в чарующие миражи! И напрасно ты пытаешься возродить мертвого. Дело мое – дрянь: вся моя жизнь заключена в четырех словах – «страдать без всякой надежды». Так зачем тешить себя пустыми мечтами! Мне нравится страдать, и я не нуждаюсь в утешении, иначе у меня не будет цели в жизни.
– И какая же у тебя цель, упрямец ты эдакий?! – с явным негодованием воскликнул Дрейф.
– Жертвовать собою ради той, которую люблю, так, чтобы она ни на мгновение не усомнилась в том, что где-то рядом есть погрязшее в пыли человеческое существо, которое живет только для нее и не помышляет ни о какой иной награде, кроме уверенности в том, что она счастлива, пусть и в любви с другим! – с жаром выпалил он. – Понимаешь теперь, брат, что в моем понимании означает самопожертвование и до какой степени я безразличен самому себе?
Какое-то время Дрейф взирал на молодого человека в полном замешательстве.
– Ладно, – наконец молвил он глухим голосом, – коли женщина, которую ты так любишь и которую я покамест не знаю, и впрямь такова, какой ты мне ее расписал, и коли между вами нет других различий, кроме родовитости и богатства, клянусь, ты женишься на ней!
При этих словах Олоне вскочил, точно пантера, и, задыхаясь, будто в горячке, бросился к Дрейфу, сидевшему мрачно и недвижно посреди комнаты.
– Осторожней, брат! – воскликнул он. – Осторожней со словами! Я покорился и смиренно склонил голову, я ни о чем не просил, и вот…
– И вот, повторяю, коли между вами нет других препятствий, кроме тех, о которых я помянул, ты женишься на ней!
– О! – вскричал молодой человек, обхватывая голову руками.
И, не в силах совладать с чувствами, рухнул навзничь на койку.
Впрочем, бесчувствие его длилось недолго: он скоро пришел в себя.
– Будь и в радости столь же сильным, сколь и в горести, – мягко заметил Дрейф. – Надейся, говорю я тебе, и помни, – прибавил он с не свойственным ему волнением, – у тебя есть друг, почитай – отец родной.
– О да, да! Отец! – проговорил навзрыд молодой человек.
На бесцветных губах Берегового брата играла ласковая, чуть печальная улыбка. Не сказав ни слова в ответ, он открыл Олоне свои объятия, и тот кинулся на грудь верному товарищу, пряча свое залитое слезами лицо.
Двое друзей еще долго просидели в объятиях друг друга, скрывая горячие слезы, идущие от самого сердца, потом Дрейф мягко отстранил молодого товарища и уложил его обратно на койку – тот даже не сопротивлялся.
– Наконец-то мы поняли друг друга, ведь так? – проговорил флибустьер.
– Да, о да, друг мой, отец мой! – в душевном порыве отвечал молодой человек.
– Так что теперь, – продолжал флибустьер, – нам больше нет нужды объясняться друг с другом и возвращаться к тому, что уже оговорено. И в случае надобности ты можешь всегда на меня рассчитывать, как и я на тебя.
– Обещаю!
– Принято, брат. Такие, как мы, знают цену друг другу и понимают друг друга с полуслова. Предоставь мне свое дело – и будешь доволен.
– Во всем повинуюсь тебе.
– Рассчитываю на это… Но вот уже и солнце встало. Через десять минут совсем рассветет. Тебе хватит сил подняться с койки, где ты, по-моему, малость залежался?
– Я страдал, я был трусом. А теперь я надеюсь. На что? Пока даже не смею сказать, но надежда меня окрыляет, придает сил. Прочь же постыдные слабости! И вот я снова человек, и, что бы там ни было, ты можешь положиться на меня.
– Хорошо, брат, таким ты мне нравишься больше. Одевайся! Да, кстати, мне, верно, нет нужды тебя предупреждать: все, что было сказано между нами этой ночью, между нами же должно и умереть?
– Будь спокоен, я уже все забыл, – отвечал Олоне с лукавой улыбкой.
– Тогда в добрый час! – тем же бодрым тоном продолжал Дрейф. – Как приятно иметь дело с людьми, понимающими тебя с полуслова. Поторопись же, после завтрака выходим.
Работники премного удивились, когда увидели, с каким аппетитом Олоне поглощает свой завтрак, – словно человек, и правда идущий на поправку, и с какой жадностью пьет, притом без всякого смущения!
А Дрейф знай себе улыбался.
– Так что будем делать? – полюбопытствовал молодой человек, откинувшись на спинку стула после того, как проглотил последний кусок и опрокинул свой стакан.
– Стало быть, ты полон сил и готов
