– А мне показалось, что это прогулка в доме престарелых.
Теперь засмеялась и она тоже.
– Это пройдет. Просто ты еще не привык. Я первое время вообще с ума сходила. Странно звучит из уст сумасшедшей, но чувство было именно такое. Ни с кем не общалась, сидела целыми днями в комнате. Разговаривала только с Аглаей. Еще немного и точно руки на себя наложила бы. Но она, конечно, молодец. Настоящий профессионал. Знал бы ты, с какими психиатрами приходилось сталкиваться до этого, ты бы понял. Регеций вообще не такая!
– Хотел спросить у тебя насчет самоубийств. Мне тут один конвоир говорил, что в отделении высокая смертность. Причем, люди именно накладывают на себя руки.
– Да? – удивилась Татьяна, – Честно говоря, ни разу не замечала. Выздоравливали люди – это да. Их выписывали. Но чтобы кончали с собой… Может он обманывал?
– Не знаю. Вряд ли. Незачем ему было это делать.
– Просто этого быть не может. Ну, скажи мне, кому взбредет в голову себя убивать, когда тебя с утра до ночи носят на руках? Причем, совершенно бесплатно. Будь моя воля, я бы, наверное, вообще согласилась бы здесь всю жизнь провести. Ни забот, ни хлопот, ни потрясений. Кормят, одевают… – она хитро улыбнулась и посмотрела на меня, – Подселяют приятных соседей. Но самое главное – тебя здесь понимают. Тебя здесь поддерживают. Такого отношения я еще не получала никогда и ни от кого. Не представляю, как буду жить, когда выйду отсюда. Очень надеюсь, что у Аглаи получится меня вылечить, и боль от расставания будет не такой сильной, как кажется сейчас.
– Что-то долго она тебя лечит, тебе не кажется? Она мне говорила, что первого пациента выписала уже через месяц после открытия клиники.
– Да, мое лечение немного затянулось. Но все люди разные, и степень заболевания тоже у всех разная бывает. Мой случай не самый легкий. Может поэтому так долго? Во всяком случае, я не против такого длительного пребывания здесь, я же говорила уже. Надеюсь, тебе тоже понравится.
– Спасибо, – сказал я и увидел, что в нашу сторону идет Аглая.
За ней медленно плелся мой новый сосед Леха. Складывалось ощущение, что идет он против своей воли, освещая своей кислой миной всех, кто встречался на пути.
– Николай! – как всегда жизнерадостно воскликнула Регеций, – Мне Алексей сказал, что вы уже успели познакомиться, но я хотела бы представить вас друг другу поближе. Вы не против?
Я встал и пожал плечами.
– Конечно, Аглая.
– Замечательно! Дело в том, что Алексей – один из… м-м-м… самых опытных наших постояльцев. Сколько ты уже с нами, Лёш?
– Одиннадцать месяцев, – вздыхая и демонстративно переводя взгляд с одной верхушки дерева на другую, ответил тот.
– Одиннадцать полезных, прекрасных месяцев! – подытожила Аглая и потрепала Леху по затылку так, будто он был не человеком вовсе, а каким-нибудь ее любимым псом. Вот только хвоста у Лехи не было. Но если бы хвост и был, то он бы все равно не завилял им от удовольствия.
Прогулка длилась не дольше часа. За это время я успел пройтись с Татьяной под руку по парку и рассказать ей о каких-то незначительных деталях своей прежней жизни. Слова приходилось подбирать очень аккуратно, чтобы не выдать ничего такого, о чем ей нельзя было знать. Татьяна расспрашивала о моей прежней работе, жене, родителях. Интересовалась откуда я родом и чем увлекаюсь, помимо того, что пытаюсь излечиться от психических болезней. Очень заинтересовалась поиском монет. Просила, чтобы я обязательно показал ей свою коллекцию находок после того, как окажемся на свободе.
Я говорил, а сам непрестанно рыскал глазами вокруг, изучая местность и просчитывая все возможные варианты побега. И вариантов, на удивление, хватало. Двор корпуса отделения экспериментальной психиатрии совершенно не охранялся и не огораживался даже самым обычным забором. Все было открыто! По крайней мере в рамках больничного комплекса, который был просто огромным. Мы гуляли с Татьяной вдвоем, отойдя от основной группы на приличное расстояние. Я оглянулся в ту сторону, откуда мы пришли, пребывая в полной уверенности, что за нами вьются как минимум два конвоира, но обнаружил, что мы остались в полном одиночестве. Остальных даже не было видно за плотными ветвями кустов.
– А ты никогда не думала о том, чтобы сбежать отсюда? – спросил я, когда убедился, что рядом никого нет.
– Думала, конечно, – хмыкнула Татьяна и сильнее вцепилась в мою руку, будто ежась от холода, – Будь уверен, в первые дни только об этом и думала. Тем более, это не так уж и сложно сделать. Но зачем? В чем смысл? Сбежать, чтобы до конца дней скрываться? Я, наконец, нашла реальную возможность победить то, что мне с рождения мешало нормально жить. Да еще и так безболезненно. Я же говорила уже, как меня лечили до этого? Так от чего бежать-то? От спасения? Все равно ведь поймают. Только в это отделение путь уже будет заказан. А на электрошок и нейролептики я больше ни за что не соглашусь. Лучше уж тогда…
Она запнулась и смолкла. Мне вдруг стало по-настоящему жаль ее. Эта женщина имела то, что может быть единственно ценным в любом человеке. Но общество, в котором она живет, вынуждает ее считать этот бесценный дар дефектом, от которого непременно нужно избавляться. Мучительно избавляться!
– А ты уверена, что твое нынешнее состояние – это заболевание?
– Что ты имеешь в виду?
– То, что любовь и сострадание – это дар, а не недостаток. Представь себе мир, в котором каждый человек наделен способностью чувствовать то, что можешь чувствовать ты. Родители безмерно любят своих детей. Мужья боготворят своих жен, а жены посвящают себя всецело своим семьям. Старики не отправляются на убой повзрослевшими детьми в хосписы, а нянчат внуков, которых любят даже больше, чем собственных детей. Там, прощаясь, люди желают друг другу не денег, а удачи, здоровья и счастья. Не всегда искренне, конечно, но чаще – это правда. Представь мир, где для лечения больных детей абсолютно чужие люди отдают последние деньги, а умерших друзей и родных провожают в последний путь со слезами на глазах. Что, если больны не мы, а весь остальной мир? Что, если это его нужно лечить?
– Если
