Группа шла косым клином, примерно в двух метрах под поверхностью воды. В каждом формировании было пятнадцать человек, из них по семь сидели в групповых носителях – совершенно секретных ныряющих катерах, тайно закупленных в Швеции и потом скопированных, а восемь оставшихся были пристегнуты к носителям через внешние поручни. Так же к носителям были пристегнуты и водонепроницаемые мешки с групповым снаряжением. Скорость движения группы была почти предельной – двенадцать морских миль в час, для подводного движения это очень быстро.
Каждая группа знала свой маневр и свою задачу. Тридцать человек должны выйти на берег первыми, обезопасить фланги, обеспечить изоляцию места проведения операции и подготовить к применению групповое вооружение, в том числе противотанковое. Вторая фаза – четыре ударные группы, сто второй отряд боевых пловцов Черноморского флота входит на территорию комплекса и вступает в непосредственное соприкосновение с противником. Одновременно с этим к комплексу, уже над водой, на скоростных катерах начнут выдвигаться бойцы усиления – морские пехотинцы, вооруженные уже мощным армейским вооружением. У них уже будут полноразмерные противотанковые комплексы «Корнет» и пулеметы «Корд 12,7».
По уточненным данным, на территории комплекса могло быть до трехсот боевиков, при поддержке до двадцати единиц бронетехники, в том числе трех-четырех исправных танков. Получается только по живой силе более чем трехкратное превосходство обороняющихся. А должно быть наоборот. Но об этом никто не думал.
Потому что, когда идешь под водой на двенадцати милях в час, думаешь только о том, чтобы не оторваться от носителя. И вокруг – гремящая, рвущая все тьма…
Думал о том, чтобы не оторваться от носителя, и главный старшина Александр Заенко, один из немногих не офицеров в отряде. И, как и многие в отряде, – украинец. Причем он был украинцем и по отцу, и по матери.
В 2014 году он перешел на сторону России не потому, что он был за русских. Он был за своих. За тех пацанов, с которыми гонял улицами Феодосии и которые сейчас стояли на митинге, требовавшем возврата в Россию. Он не представлял, как можно было выполнить то, что хотел Киев, что требовал Киев. А он сначала требовал воевать со своим народом, а потом – уйти с родной земли. Как будто он вырос не здесь и это – не его.
Первым его шоком было не жалованье. И не то, что снаряжение теперь выдают, а не покупают. Первым шоком были слова офицера-балтийца на учениях: «Какой же ты спецназовец, если ты английский не знаешь?»
У них действительно почти не учили языки, потому что Украина свой спецназ использовать за границей не собиралась.
Второй шок он испытал в районе Ханассера. Когда прорвались боевики Исламского государства и он в какой-то момент понял, что они отрезаны, – он и без малого сотня сирийцев, большая часть из которых не хотела воевать. Но у них был крупнокалиберный пулемет, оставалась связь, и он умел наводить вертолеты на цели. Поняв, что если сирийцы побегут, то конец и ему – он отстранил от командования запаниковавшего сирийского командира группы, пинками и угрозой расстрела навел порядок и заставил сирийцев не искать коридор, а занять круговую оборону. Целый день они сражались в окружении, пока не подошла деблокирующая группа, понесли минимальные потери – если бы побежали, то, скорее всего, погибли бы все или попали в плен. Так они потеряли семерых – но перед их позициями остались лежать больше сотни боевиков, остались гореть четыре «Тойоты» и импровизированных бронетранспортера из самосвалов. За этот бой он получил орден Мужества.
Не каждый, кто взял в руки оружие и принес присягу, воин. В современной армии немало тех, кто не станет воином, прослужив всю жизнь и выйдя на пенсию. Но времена сейчас такие, что воинов – все больше и больше…
Воином становятся ровно в тот момент, когда понимают, точнее, даже не так – осознают, – что некуда отступать. И остается только одно – драться, не сходя с места. Пока не останется кто-то один – или ты, или твои враги.
И с тех пор старшина Заенко смотрел на жизнь, на свою бывшую непутевую Родину совсем с другими чувствами. Если раньше ему было жаль непутевую, расхлябанную страну, которая никак не могла найти себя в себе и бессмысленно металась из стороны в сторону, то теперь он видел в своих бывших соотечественниках моральных уродов, которые были тяжело больны сами и старались заразить других. У больных нет и не может быть права заражать здоровых.
Что будет, если не будет России, не будет ее армии, а будет Украина? Расхристанная, продажная, готовая принять на своей земле исламских экстремистов, только чтобы навредить России? Кто прикроет с юга мирные города и сельские хаты, обычную мирную жизнь?
Они ведь придут. Там, в Сирии и потом в Египте, он понял – они обязательно придут. Придут как орда, чтобы отнимать, жечь, убивать. Просить их о справедливости – бессмысленно. Молить о милости – глупо. Сожгут, разорят, угонят женщин, детей, продадут в рабство. Отомстят сполна за свою нищету, убогость, дикость, за глобальный проигрыш. Те страны, которые сейчас между нами и этим ужасом, – не остановят беду, они сами падут рано или поздно. И тогда значение будет иметь лишь то, крепки ли нервы и границы, не дрогнет ли рука. А такие, как его бывшие соотечественники, – в лучшем случае балласт. Если они готовы открыть двери ваххабитам – они предатели.
Там же, в Сирии, он понял, что такое фашизм. Исламский фашизм – он другой, но разница с европейским невелика. Фашизм – это массовое истребление одних под аплодисменты других. Это когда человек отбирает чужой дом, машину – и даже не думает, что это чужое. Это когда дети фотографируют казни на сотовые телефоны и сами представляют себя на месте палачей. Это когда целые поколения вдруг верят, что если у них чего-то нет, то можно пойти вон туда и отнять у вон этих – потому что ты сверхчеловек, а они недочеловеки. Самое страшное, что он увидел в Сирии, – боевики Исламского государства не были отщепенцами. Их поддерживал народ. Не весь и не везде. Но там, где поддерживал, большинство.
Уже вернувшись и соврав матери о том, что охранял посольство за большие деньги, – он скачал несколько книг о фашизме и в одной из них прочел: в фашизме страшна не столько его ложь, сколько его правда.
Это и было то, что он видел. И сопоставить с тем, что происходило на его бывшей родине, – никакого труда не составляло.
А
