Андрей Архипов
Волжане
Пролог
1120 год от рождества Христова, Ветлуга, спустя 2 года после событий.
Тихо скрипнула половица, и чье-то сиплое дыхание за стеной коснулось шершавых бревен, сползая вниз.
— Кхм…
Недоуменное покашливание, донесшееся от грубого дубового стола, освещенного ровным светом керосиновой лампы, прозвучало как сигнал к молчанию.
Белое гусиное перо едва слышно упало на лист бумаги и скользнуло в сторону, оставив за собой прерывистый черный росчерк. Толстая зеленая муха обожглась о горячее стекло, прикрывающее светильник, отпрянула в неказистый железный абажур над ним и скатилась на столешницу, засеменив лапками в сторону далекой, но спасительной тени.
На минуту в избе установилась звенящая тишина и лишь затем неловко шмыгнул заложенный нос и щуплое тело метнулось в дверной проем, перекатываясь по свежему полу, сбитому из толстых сосновых досок.
— Хей-я! — блестящие лезвия ножей один за другим мелькнули в свете лампы и ткнулись в бревна чуть в стороне от темнеющей за столом фигуры. — Э!.. Хоть бы сдвинулся на чуть, батюшка! А если рука дрогнула бы?
— А если я тебя хворостиной за то, что раздетым бегаешь? А, Бакейка?
Бесформенный силуэт, размытый падающей от абажура тенью, слегка отклонился в ту сторону, где опали со стены железные перья, и стала видна жилистая рука, покрытая тонкими, белесыми полосками. Чуть погодя человек придвинулся ближе, опершись локтями на край стола, и из полумрака медленно выплыло обезображенное клинком лицо. Глубокий, уже заживший шрам начинался от края глаза и рассекал всю левую щеку сидящего, теряясь в его густых усах почти над самой губой.
— Ну-ка, шмыгни носом!
Нехотя встав с пола, мальчик лет шести-семи тряхнул копной черных волос и украдкой вытер рукавом потекшую по верхней губе прозрачную жидкость.
— Да че… Апчх! Кха, кха… — к насморку совершенно неожиданно добавился кашель, но юнцу все было нипочем. — Я в этом… абажуре!
— Чего?!
— Э… ажуре! Ну, здоров я!
— Микулка!
В проеме двери бесшумно показалась фигура недоросля лет двенадцати, сразу склонившего свою голову.
— Тут, воевода!
— Долей земляного масла в лампу и прикрути фитиль!
— В лампу?! Нефть? Ее разве что арабы в светильники льют… — недоуменно поднятая бровь Микулки наткнулась на недовольный взгляд собеседника и его ехидный голос виновато осекся. — Керосин, воевода, по твоему распоряжению выдается лишь мастеровым.
— Вот я свой наказ и отменяю! Неси!
— Все равно нет его, Трофим Игнатьич! Лодья с нефтью из Булгара должна придти только дня через два, а то и три… Хочешь, обычный масляный светильник принесу?
— Масло-то конопляное или льняное? — Воевода, кряхтя, поднялся, опираясь руками на стол, и зашарил рукой в поисках резной клюки, с которой не расставался уже почти два года. — А ну его, вонять будет! Сначала приучаете к своим мудреным вещицам, а потом… нет, мол, все кончилось! Ладно, на улицу выйду… Дождь прекратился ли?
Микулка кинул взгляд на мутноватое оконное стекло, окутанное снаружи сгущающимися сумерками и веером мелких дождевых капель, и пожал плечами.
— Вроде бы. Да ты обопрись на меня, Трофим Игнатьич…
Кинувшийся к воеводе недоросль был мгновенно схвачен за ухо железной рукой, после чего ухмыляющийся глава ветлужцев отбросил посох и, чуть прихрамывая, потащил Микулку к лампе.
— Ой, ой, ой…
— Вчера на холодный ключ купаться бегал?! Малышню ледяной водой искушал?
— Нет в том моей вины!
— А чья?
— Уууу…
— Что молчишь?
— Батя! — стоявший до этого момента столбом Бакейка, подпрыгнул и повис на руке своего приемного отца. — Я сам! Он меня предупреждал! Я один виновен, меня наказывай!
— Кхе… Ладно! — мгновенно отступил воевода, стараясь не выдать своего удовлетворения, все равно прорвавшегося невесомыми искрами радости в глазах. — Пойдешь на конюшню, попросишь себе розог для вразумления… А потом в лазарет и чтобы ноги твоей в школе не было до полного выздоровления!
— Там же из самострелов… — на глазах у Бакейки показались слезы, но он незаметно вытер их тем же многострадальным рукавом и бросился прочь из дружинной избы.
— Как сопли пройдут, опять на дальний ключ его веди, как и договаривались… — нехотя выдавил из себя воевода после того, как за убежавшим юнцом хлопнула дощатая дверь. — Что он, не обтерся или на ветру просквозило?
— Трофим Игнатьич, может, отпустишь меня? — освободив свое покрасневшее ухо, Микулка сначала его растер и лишь потом нехотя пояснил. — Захромал он, пришлось на карачках тащить, вот и не прогрелся после купания. А так резвый малец.
— Улина говорит, что весь в родного отца, такой же бесеныш, — неопределенно покачал головой воевода и неожиданно добавил. — Про твоего батю тоже слухи ходят…
— Что?! — вскинулся недоросль.
— Говорят, что видели его в Абрамовом городке, что при слиянии Волги и Оки стоит…
— В Нижнем Новгороде?
— Иван схоже его называл, вот только не сказывал, почему нижний он.
— Так по карте…
— По карте… Переверни ту карту вверх ногами и будет он самым что ни на есть верхним, а то и серединным!.. Ладно! Послухи доложили, что осенью того же года, как отец твой названный пропал, каких-то полоняников тайно ввезли в этот городок на телегах. И по счету почти все сходится, и девица наличествует. А еще толкуют, будто бы сам панок[1] к этому причастен…
— Почему решил мне о сем поведать, Трофим Игнатьич? — Микулка спросил осторожно, пытаясь не пустить сомнение в дрогнувший надеждой голос. — Нешто дело для меня есть?
— Сам ведаешь, что князь Юрий собирает на Булгар рать несметную, а посему ворота этой хм… нижегородской крепостицы вскоре затворятся, лишь только соберут туда ополчение со всей округи. Все это больше для видимости, местные воеводы догадываются, что брать сей городок суздальцы желания не имеют, как и Ошель[2], потому что… хм.
— Потому что взять нечего, а еще из-за того, что наместники булгарские сговорились против своего царя и хотят чужими руками черное дело сделать. Я, конечно, мал, воевода, но…
— Но нагл не по годам
