Наследство колдуна

было негде. Мы уже не расползались по углам, а жались друг к дружке как можно плотнее. Про уборные и все, что с этим связано, я тебе даже рассказывать не буду! Но потом выяснилось, что самое страшное еще впереди. И уборные по сравнению с этим – просто ничто… В ночь на пятое ноября в той стороне, где Горький, занялось вдруг огромное зарево. Ночь была удивительно ясная, и казалось, что горит совсем близко! Длилось это примерно час, потом зарево стало угасать и настала такая темнота, что в трех шагах ничего не было видно! Мы, все с перебулгаченными нервами, разошлись хоть немного поспать, но спать никто не мог, потому что целую ночь слышался гул самолетов, летающих над деревней. Если бы ты знала, какой это был страх – тупой, покорный страх! Я это уже пережила в Москве во время налетов. Вся душа в узел завязывается, тошнит, слезы сами по себе льются… Страшно, словом. Мы догадались, что зарево над Горьким полыхало потому, что город бомбили. Думали, что, возможно, сейчас начнут бомбить нас, и лежали тихо, буквально не дыша, как будто надеялись, что эти летучие гады нас не заметят, не тронут, если мы затаимся. Нас не тронули… Но когда утром поднялись и потащились на стройку, то увидели, что народу осталось гораздо меньше, школьников вообще нет, а земля вокруг покрыта листовками. Их было так много… Мне показалось, что ночью выпал снег – такое все было белое! Эти листовки были разбросаны с немецких самолетов. И на всех напечатано одно и то же: «Если вы завтра и послезавтра (т. е. 6 и 7 ноября) выйдете на рытье окопов, мы вас разбомбим». Оказывается, еще раньше такие листовки разбросали по другим деревням, и родители школьников из Кишкинского сельсовета ночью пришли за своими детьми и увели их домой. Наш особист-надсмотрщик буквально ополоумел от ярости. Велел нам работать, но сначала собрать все листовки и сжечь на дне рвов. А сам куда-то уехал. Пока мы работали, прибежала из конторы телефонистка – даже в этой Старой Пунери есть телефон, оказывается! – и сказала, что Горький бомбили, что больше всего пострадали автозавод и завод имени Ленина. И сейчас город снова бомбят… Мы стоим и молча друг на друга смотрим. Страшное такое молчание. У меня даже сердце засбоило… Что там в Горьком, как там наш дом, вы с детишками… И все так тоже думали. Ведь даже те, кто жил в верхней части города, как я, хоть сначала и вздохнули облегченно, что наши районы не тронули, все равно не могли быть уверены, что сейчас на их дома бомбы не падают. Бомбили же завод имени Ленина, а он тоже в верхней части! Причем нам ведь никто не скажет ничего про наши семьи – живы, попали под бомбежку, что, как… Может быть, вы тут уже погибли, а я про это даже не узнаю… Или узнаю где-нибудь в декабре – нам говорили, что до середины декабря будем работать – когда вернусь уже на пепелище. Если, конечно, сама тут не подохну от мороза или под такими же бомбами… Так что да, мы все поверили листовкам! И я поняла, что больше на стройке не останусь. Ни дня. Сил моих нет! Уйду пешком, ничего. Буду проситься на попутные машины. А там будь что будет.

Тамара тяжело вздохнула, жалко улыбнулась, глядя на Ольгу, и объявила:

– В общем, я оттуда ушла.

Из записок Грозы

Мне рассказали, что эта изба некогда принадлежала давно умершим родителям Гедеона и Анюты, брат и сестра в ней выросли, поэтому, хоть Гедеон монашествовал в Сарове, а Анюта готовилась принять постриг в Дивееве, они часто здесь бывали и поддерживали порядок, какой велся при покойных матери и отце. Дядя Коля, вернее, Николай Дмитриевич Матвеев, приходился Гедеону с Анютой троюродным дядькой с материнской стороны. Место его службы я почти угадал. Он оказался уполномоченным Пензенского ОГПУ по Краснослободскому уезду, ранее называвшемуся уездом Темниковским. Теперь, после недавней административной реформы, уезд отошел к Пензенской губернии. Матвеев всегда заботился о племянниках, ведь они были у него единственными родственниками, однако в гости к ним сейчас он пришел вовсе не для того, чтобы их навестить и поговорить о житье-бытье. Его волновало то же, что и меня, что и всех: судьба святых останков.

Целительной силе, которую продолжал излучать Саровский Святой даже после кончины, Матвеев был обязан жизнью и здоровьем. Его матушка принесла безнадежно больного единственного сына, дни которого были сочтены, на могилу праведника, – и мальчик на глазах ожил. С тех пор, как бы ни изощрялась над ним судьба, на какие бы праведные или неправедные пути ни заводила, он не забывал своего долга перед преподобным отцом Серафимом. В 1920 году Матвеев служил в одном из отрядов, который сдерживал антоновский мятеж, однако не сомневался: если бы святые мощи были тогда уничтожены, он повернул бы своих людей против власти и присоединился бы к восставшим. Теперь, узнав о предстоящем закрытии Саровского и Дивеевского монастырей и твердом намерении властей увезти отсюда святые останки, он приложил все силы, чтобы войти в состав комиссии и хоть как-то повлиять на ее действия. Однако здесь он оказался бессилен: решение, с которым прибыли в Саров члены комиссии, принималось в Москве, и пензенским уполномоченным предстояло его всего лишь выполнять.

– Мало ли что они там решили! – заявил Гедеон с мрачным, непоколебимым спокойствием. – Не знаю, как там сестры в Дивееве поступят, но братия из монастыря не уйдет. У нас у всех отдельные кельи с выходами, свои ключи. Сегодня выставят нас, а завтра мы вернемся и запремся. Поди-ка нас выгони!

– Рано или поздно властям ваше упорство надоест, сюда войска пригонят и выгонят всех так или иначе, – резонно возразил Матвеев. – Да еще и постреляют.

– Неужто руку поднимут на святую братию? – растерянно спросил Гедеон.

Матвеев только вздохнул, взглянув на него с сожалением:

– Спроси об этом патриарха Тихона.

– Или самого святого, – подхватила Анюта. – Неужто забыл, как тогда в двадцатом году все косточки праведника перебирали да на бумажке описывали?

– Эх, согрешил перед ним отец Маркеллин, – горестно вздохнул Гедеон. – Говорил ему архиепископ Зиновий, чтобы выкрал святые останки да скрылся с ними на Кавказ, а он отказался. Дескать, столько лет он состоит гробным монахом при святых мощах, столько видел от них чудес, что уверен: преподобный наш батюшка себя в обиду не даст. Теперь его, за этот отказ, гробным к мощам Марка-молчальника перевели. Вместо него отец Киприан за святыми косточками приглядывает.

– Ну что же, – задумчиво проговорила Анюта, – чудес