Вот такой образцово-показательный путь к успеху. Не без криминала, конечно, в духе времени – откаты, взятки, серые и черные схемы, обманутых-обездоленных – за борт истории и веслом закона по голове. Но с первого взгляда биография не грязнее, чем у других. От детдомовской пайки до министерства финансов страны – карьера в американском стиле «сделай себя». Объяснимо, в общем, – природный ум, хороший стартовый капитал плюс изрядная доля делового везения. Не один Север вышел из грязи в князи, шагая по головам, другой дороги все равно нет.
Вроде складно, понятно, но все равно что-то настораживает, продолжал размышлять Бабай. Чуйка ёкает – не все тут гладко.
* * *Любое расследование – это информация, которую нужно рыть долго и нудно. Бабай, понимая это, не пожалел тогда сил и средств, чтобы найти родную мать Севера. Оказалось не так уж сложно. Леха Федоров, поставленный им на это дело, сунул кое-какие баксы в детдоме, сунул в роддоме, нащупал ниточку, пошел по ней цепко, как он умел.
Выяснилось, родная мать олигарха жива и до сих пор здравствует. Зовут ее Трюхина Любовь Анатольевна, по мужу – Карпова. Живет она в деревне Калятино Тверской области, среди односельчан носит кличку Карпуха и славится дурной горластостью. Замужем, трое детей, все взрослые. Муж ее ревнует и мордует под настроение. Соседи уверяют – есть за что, на передок Карпуха шустра. Мужа она тоже метелит, когда тот в запое и ослаб от градусов. Двое сыновей уже взрослые, живут в Твери. Оба – дорожные рабочие, из тех, что с лопатой наперевес. Дочь вышла замуж и уехала в Питер. Там у нее не все ладно – то сходятся с мужем, то расходятся. Долго пыталась заниматься бизнесом, но выше мелочовки не поднялась, теперь работает кассиром в метро. Соседи рассказывают, хоть не такая голодная к матери приезжает. Злорадствуют – округлилась при работе бизнесвуменша.
В общем, семья обычная – без царя в голове, зато на все руки от скуки. Родные и близкие олигарха…
Что касается Севера, уверял Леха, никто из семьи про него знать не знает, кроме самой Любки. Да и та разговорилась далеко не сразу, пришлось ее долго и нудно поить, периодически подмасливая зелеными бумажками. Раскололась, стерва. А история такая – первый раз залетела Любаша свет Анатольевна в семнадцать лет, когда училась в Скальске в сельскохозяйственном техникуме. Общага, водка, портвейн, танцы-обжиманцы – понятно, словом. Кто отец, сама толком не знает. Как она сказанула: трое под подозрением и еще двое – почти что наверняка. Эти, сама призналась, хорошо ее подпоили и в два смычка драли целую ночь, ухмылялся Леха. О контрацепции, понятно, никто не подумал в азарте.
Ребенка она тогда не ждала, не хотела, но на аборт не пошла сознательно, мол, не по-божески. Решила, будет рожать, раз так вышло. Думала: родит, отвезет в деревню, понянькается положенное, потом уедет доучиваться. Мол, родители дадут ремня дочери, повоют, поохают, но внука примут, не звери же.
– Чего ж она его бросила, раз такая совестливая? – спросил Бабай.
– Вот тут как раз самое интересное начинается. Тайное и неизведанное из жизни российской глубинки. Даже не знаю, как тебе рассказать, самому кажется – бред собачий…
* * *Кто-кто, а Леха умеет прикинуться, знал Бабай. Уж с бабами у зама всегда контакт до полного замыкания. Не удивительно, что Карпуха в конце концов пошла в своих откровениях дальше и выдала Федорову еще одну историю. Перед которой ее разухабистые приключения в общаге просто меркнут. «Короче, Антоха, хочешь – верь, а хочешь – нет, – заранее оправдывался Федоров. – Я и сам не знаю, верить ей или как…»
Случилось все летом, незадолго до Любкиного отъезда в техникум, когда она с двумя девчонками-одногодками отправилась в лес, грибков наломать. В лесу девки неожиданно задрались языками, завредничали и понесли друг друга по матушке. Разбежались. Подруги ушли на обычные грибные места, а Любка от злости на этих дурищ повернула в другую сторону.
У них в деревне так – уж если идут в лес, то основательно, по-хозяйски, корзины тащат размером с кузов грузовика. Наполнить – время нужно. А с собой еще пару мешков тряпочных, про запас. Их, что ли, зря тащила?
Так незаметно, все еще плюясь злостью на подруг-куриц, Любка добрела до самого Свищева болота. Нехорошее место, в деревне все знают. Зайти легко – выйти трудно. Не только ребятня безголовая, здоровые мужики, опытные охотники, бывало, здесь пропадали. Нечистое место.
Вовремя сообразив, куда ее занесло, Любка в само болото соваться не стала. Прошлась по краю, где в сырых мхах между небольших елочек торчали мясистые шляпки маслят. Богато взяла, грех жаловаться, корзина с верхом и мешок под завязку, но устала, конечно. Выбрала полянку поприятнее, расположилась отдохнуть на сухом дереве, узловатые ветки которого сплелись в надежную спинку – удобно. Облупила пару взятых с собой яичек, заела сочными, хрустящими огурчиками. И вроде бы задремала потом, разомлела от жары и недосыпа.
Вроде бы, потому что сама потом не понимала – спит или нет, уж больно натурально все показалось. Узловатые сучья вдруг зашевелились, задвигались, начали хватать ее за все девичьи места, будто сухие деревянные пальцы. И что-то темное, корявое, шишковатое навалилось сильно и зло, раздвигая ей ноги. Она бы и рада вырваться, но крепко держат ее руки-сучья, придавила шершавая тяжесть так, что не пискнешь. А потом сама уже не рвалась, плеснула внутри волна, зажглась, и приняла в себя это чудо лесное, и закричала от боли и наслаждения. Как, что – не очень-то понимала, себя не помнила, лишь отпечаталось в памяти – два глаза зеленых, сверкающих белым днем, словно черной ночью. Один – мутный, с мороком, другой – яркий, сверлящий. И жутко, аж нутро сводит, и сладко, что мочи нет. До самого донышка заполнила ее зеленоглазая нечисть…
Когда Любка очнулась, все было как обычно – поляна зеленеет, небо голубеет, лес шумит. И поваленное дерево – всего лишь дерево, а не Буратино с необструганной похабенью. Ощупала сама себя с ужасом – вроде не было ничего, привиделось.
Только жуть в душе все равно осталась. От этой жути она подхватилась и понеслась, не оглядываясь. Что грибы оставила, вспомнила уже рядом с домом. Ругали ее
