Разговор не должен идти таким образом, это нечестно.
Зельда знает все те же истории из Библии, но ее тело предает ее, превращает ее в статиста в театре Стрикланда. Она ощущает, как глаза расширяются, а губы трясутся. Стрикланд изучает ее личное дело, и она может слышать, как шелестят страницы.
Зельда стыдится этого, но она чувствует облегчение, когда Стрикланд переводит взгляд на Элизу. Она буквально может слышать его мысли: лень – это проблема не только негров, точно, простонародье есть простонародье потому, что они не могут завязать шнурки на ботинках; возьмите эту белую женщину, нормальное лицо, хорошая фигура, будь у нее хоть унция сметливости, она бы суетилась в опрятном доме, присматривая за детьми, а не выходила бы уборщиком в кладбищенскую смену как ночное животное.
Стрикланд хрустит леденцами, берет вторую папку.
– Элиза Эспозито, – говорит он, – Эспозито. Частью мексиканка или типа того?
Зельда бросает взгляд на Элизу.
Лицо той напряжено, отражает беспокойство, которое ее лучшая подруга испытывает, когда кто-то не понимает, что она немая.
Зельда откашливается и рискует вмешаться:
– Это итальянское, сэр. Эту фамилию дают сиротам. Ее нашли на берегу реки. Младенца то есть, и в приюте дали это имя.
Стрикланд хмуро смотрит на Зельду, и она узнает этот взгляд: он устал от ее болтовни, а еще наверняка думает, что создание мифов о собственном тайном величии тоже можно отнести к порокам низких людей. Эту вот девочку нашли на берегу реки. Мальчик родился в сорочке. Трогательные байки, попытки создать себе прошлое.
– Как долго вы двое знаете друг друга? – ворчит он.
– Все время, пока Элиза тут работает. Четырнадцать лет?
– Это хорошо. Я имею в виду, вы обе понимаете, как тут, в «Оккаме», все устроено. Знаете, как себя вести. Полагаю, это вы нашли мои пальцы? – Стрикланд потирает голову, по лбу его струится пот, и это выглядит как настоящая агония. – Это вопрос. Отвечай.
– Да, сэр.
– Я собираюсь поблагодарить вас за это, – говорит он. – Мы думали, что с ними… Хотя не имеет значения, что мы думали. Теперь я не так уж волнуюсь по поводу пакета. Наверняка там было что-то получше того жирного бумажного кулька, доктор говорит, что сырая тряпка подошла бы не хуже, чем лед. Он сказал, что они потеряли кучу времени, стерилизуя пальцы перед тем, как отыскать нервы и прочее. Я не пытаюсь обвинять вас. Но все же… Прямо сейчас мы не знаем, что случится дальше… Пальцы либо прирастут, либо нет. Но вы их нашли, и это все. Именно это я и хотел сказать по поводу…
– Я сожалею, сэр, – Зельда пожимает плечами. – Мы сделали все, что могли.
Искренне извинись как можно быстрее, чтобы не испытывать сомнений по этому поводу, – таков ее метод.
Стрикланд кивает, но затем ситуация осложняется.
Он смотрит на Элизу, ожидая извинений, и нетерпение омрачает его усталое, искаженное болью лицо. Молчание в этой ситуации выглядит как грубость, и нет возможности избежать неизбежного.
Зельда возносит безмолвную молитву и еще раз шагает в клетку ко льву:
– Элиза не говорит, сэр.
22Служба в армии накладывает на сознание определенный отпечаток.
Человек, который не говорит, подозрителен, он прячет воинственные намерения или еще что-то похуже. Эти две женщины не выглядят достаточно сообразительными для того, чтобы вести интриги, но кто знает. Простонародье, в конце концов, то место, где водятся коммунисты, профсоюзные активисты, люди, которым нечего терять.
– Она не может говорить? – спрашивает Стрикланд. – Или предпочитает молчать?
– Не может, сэр, – говорит Зельда.
Пульсация в его руке утихает, отходит на задний план. Это интересно.
Это объясняет, почему Элиза Эспозито так долго держится на этой дерьмовой работе: не придурь, а ограничения, и наверняка все описано, как обычно, на странице два. Он закрывает папку и смотрит на девицу: она хорошо слышит, тут нет сомнения; еще в ней есть нечто от хищника, и это настораживает, ее глаза обращены на его губы таким образом, какой большинство женщин сочло бы неделикатным.
Он глядит пристальнее, он жаждет острого зрения, какое дарует buchite, и видит шрам, змеящийся по ее шее.
– Остался от операции?
– Неизвестно, – отвечает Зельда. – Либо родители сделали это, или кто-то в приюте.
– Почему кто-то мог сотворить такое с младенцем?
– Младенцы плачут, – говорит она. – Может быть, этого достаточно.
Стрикланд вспоминает первые годы Тимми и Тэмми, и то, насколько он был всякий раз поражен, возвращаясь из Вашингтона во Флориду, и обнаруживая дома Лэйни, истощенную, без помады на губах, с распухшими от стирки и купания детей пальцами. Предположим, что у нас не один младенец, не два, а дюжины.
Он знакомился с засекреченными военными материалами о том, что творит с людьми недостаток сна, он знает, какие опасные идеи в таком состоянии начинают казаться здравыми.
Он хочет сказать Элизе, чтобы она вытянула шею и серый свет мониторов упал на полосу шрама.
Лютость, прячущаяся в глазах Элизы, заставляет ее выглядеть дикой; шрам же говорит, что она приручена. Это возбуждающая комбинация; она мнется под его взглядом, теснее сжимает ноги. Ну ладно, вот и все, обычная девчонка, если посмотреть как следует. Хотя нет, есть кое-что, чего он не ожидал увидеть: она не щеголяет простыми туфлями на резиновой подошве, какие носят все уборщики.
Ее обувь розовая, словно коралл.
Туфли вроде этих он видел постоянно, когда находился в Японии, нарисованными на бортах боевых самолетов, на изображенных там девушках, наряженных в стиле пин-ап. В реальной жизни – никогда.
Элиза Эспозито смотрит на свои стиснутые руки, точно так же, как они все делают, потом словно вспоминает что-то. Ее ладонь ныряет в карман халата, и когда возвращается, то в ладони блестит маленький круглый объект, и она протягивает его Стрикланду.
Она выглядит мрачной, и благодаря этому обезьянье движение другой ладони кажется странным – вращение большим пальцем над грудью. «А титьки вполне ничего», – думает он, и тут негритянка напоминает ему, что это всего лишь язык знаков.
– Это означает, что она сожалеет, – говорит Зельда.
Элиза держит его обручальное кольцо, то самое, которое, как он думал, осталось в брюхе Образца. Лэйни будет рада видеть его, сам же Стрикланд не испытывает эмоций. Изучает лицо Элизы, но не видит на нем и следа лукавства – она не украла кольцо, ничего подобного.
Она выглядит искренней, и круговое движение над грудью кажется не таким обезьяньим, более чувственным, и Стрикланда пронзает острая, внезапная мысль. Рожденное джунглями отвращение к яркому свету и громким звукам… вот перед ним женщина, соответствующая спецификации, работающая во тьме ночи, не способная даже запищать.
Он складывает в чашечку левую ладонь и позволяет ей положить в нее кольцо. Выглядит это церемонией, странной противоположностью обручению.
– Не могу надеть его прямо сейчас, – говорит он. – Но спасибо.
Она кивает и
