В деревне нежити было…
…было.
Крысообразные твари.
И мелкие игруши, что ринулись к стае, норовя вцепиться острыми зубками в лапы. Этим хватило протяжного рыка, чтобы отпрянули. Но Елисей не сомневался: это ненадолго. Стоит пустить кровь, и игруши обезумеют. Им все едино, что волк, что человек… нет, не едино. Запах человека манил.
А ведь девчонку располосовали плетью.
И пусть раны затянулись благодаря Елисеевой силе, но все одно, того и гляди лопнет сухая кожица, пустит свежую каплю… одной достаточно, чтобы…
Значит, надо было дойти раньше.
Он остановился, но ровно затем, чтобы, потянув носом затхлый воздух, уловить след. И человеческая часть хмыкнула: стало быть, сменили пристанище. Елисей надеялся, что новое хоть сколько бы надежно.
Она встала перед самыми воротами.
Седая.
Страшная.
С клюкой.
– Волчок, волчок, куси за бочок, – сказала Марьяна Ивановна, вывалив лиловый язык. И зашлась дурным смехом. – Аль не могешь?
Елисей заворчал.
– Что, девку нашел? А она, шальная, не спужалась? От и ладно… шли бы вы, ребятушки, пока можете… а нет, вы ж не можете! Я не пущу!
И клюкой своей по земле ударила.
С того удара содрогнулась земля. С воем разлетелись игруши, спеша забраться в норы, и урлаки, на что безголовые твари, попадали на брюхо, заскулили, вспоминая былую собачью жизнь.
Волна подняла сор и щепу, закружила и швырнула в морду.
Ужалила сотней игл.
И Елисей взвыл бы, если б не был готов к удару.
Он присел, и девчонка – вот умница – скатилась со спины кубарем, прижалась к могучему телу старого вожака, который этакую вольность простил. Только лизнул, успокаивая глупую: стая своих не бросит. И серые сгрудились, заслоняя человека от тех, кто рад был бы испробовать человеческой крови.
– Ишь ты, волчок… драться вздумал? Куда тебе драться… некуда!
Она крутанулась.
И, зачерпнув гость песка, подула. Слетели песчинки с ладони, оборачиваясь роем осиным. И гудят. И пугают… и разлетаются пеплом, едва приблизившись к Елисею, только вспыхивает ярко Емелькин оберег.
– Ишь ты… – Марьяна Ивановна ничуть не смутилась. – Думаешь, поможет? Не поможет!
И клюку подняла.
Засвистела посвистом, от которого уши заложило. И на голос ее потянулись мавки, поползли кикиморы, хныча и поскуливая, – не по нраву им была зовущая, только и противиться силе ее не смели. Ожгень и тот очнулся от полусна, завозился, с немалым трудом лапы переставляя.
Натравит.
И… биться со всеми?
На это Елисея не хватит.
– Что, волчок? Страшно, когда кто-то за бочок хватает?
Он взрыкнул и подставил бок, позволяя девчонке забраться, благо волчица подсказала той, что делать. Елисей же закрыл глаза.
Ведьма?
Мертвая?
Пускай… у ведьм своя сила, а у ведьмаков – другая, и не зря его дед учил… и пусть не всю науку успел Елисей постичь, да только и того, что есть, хватит… он потянулся к силе, которую чуял.
Не смерти.
Не боли.
Но иной, древней, пронизавшей весь мир чудесною паутиной. Эта сила питала жизнью и воду, и землю, она таилась в каждой твари, будь та тварь жива. Она прорастала к солнцу могучими деревами и тонкой травой, она взывала к голосу луны белыми звоночками первоцветов… она была.
И проходила сквозь тело Елисеево, выплескиваясь окрест.
Первыми увязли урлаки.
Загудели.
Заворчали. Да и пали, превращаясь в груду мертвых костей. За ними и игруши осыпались пеплом, расползлись слизью кикиморы…
– Силен, волчок, только… меня не возьмешь этим! – Марьяна Ивановна отряхнулась от чуждой силы и направила посох на Елисея. – Погоди… ты куда пошел?
Куда надобно.
Он, может, многое способен сотворить, да только не совсем обезумел, чтоб с умертвиями в силе тягаться. Елисей сорвался с места. До ворот недалече. Главное, чтоб ворота отворили, а не… о том, что будет, если его не признают, он старался не думать.
Волчий бег легок.
И земля-матушка сама ногу держит, и стая едва поспевает. А девчонка на спине лицом в шерсть зарылась и только всхлипывает слабо…
Грозно клацают клешни ожгеня, полуслепого, одуревшего от боли. И кикиморы, которым уцелеть выпало, суетятся, ластятся, успокаивая…
Кто-то воет.
Кто-то верещит.
А ворота заперты…
– Куда ж ты бежишь, волчок?!
Марьяна Ивановна хохочет и клюкой своей воздух мутит, закручивая ярым вихрем тьмы.
– Куда ж ты…
Елисей летел к воротам, понимая, что ступить за ограду не выйдет, что… если не его, то хотя бы девчонку… она и так едва не померла, обидно будет, если… и ворота дрогнули, разошлись створки, пропуская стаю.
– Лис! – Емелька, державший их, улыбнулся светло и радостно. – Я знал, что ты вернешься!
Глава 30. Юродивая
– И не стало царя! – Юродивый забрался на бочку и, вооружившись костью, потрясал ею, не то небесам грозя, не то толпе, которая собралась на площади.
Люди слушали.
Черное солнце висело над головами.
– А почему? Прогневил царь-батюшка Божиню! Грешен был! Девок портил! Ел скоромное! И портки носил красные!
– Да что вы его слушаете. – Старенький приказчик головой покачал. – Юродивый же, сам не ведает, чего несет.
Он бы из толпы выбрался, но стояли люди плотно.
И черное солнце…
…было ведь. Встало, солнце истинное заслонивши. И знать, вправду прогневилась Божиня на детей своих? А ну как солнце это навсегда?
Он гнал от себя эту трусоватую мысль, а заодно и воспоминания о своих грехах, которые прежде мнились не такими уж великими. Подумаешь, подворовывал. Так ведь не от хорошей жизни. Скуп хозяин, а дочери растут, приданое им надобно, наряды. С хозяйской женой крутил? Она первая начала, все ей мало, ненасытной… ругался… кто не ругается?
Зависть?
Завидовал. Слаба натура человеческая…
Охнула рядом женщина в наряде богатом, купеческом, осенила себя крестом Божининым. С лица кругла и бледна, знать, и она за собой грехов немало упомнила.
– Бояре способствовали! Царя развратили! Народ замутили! Мир загубили! – Тоненький голос юродивого летел над площадью. И вот диво, сам-то блаженный был худ и болезн, а голос имел громкий. Этот голос каждому человеку слышен был. – Кайтесь, люди! Кайтесь и спасены будете!
– Хватит! – Мужик, видать, из мастеровых – крепкий и жилистый, – к бочке подошел и юродивого за шкварник схватил.
Попытался.
Вывернулся тот и заплясал.
– Сила силу ломит! Сила силу гнет! Так сказано! – И, хворостинку подхватив, легонько по руке ударил, да только от того удара рука мастерового вспыхнула белым пламенем. С воем покатился он по помосту. – Не забижай Божинина человека!
Юродивый погрозил кулачком людям, которые притихли.
– Святой! – взвизгнул кто-то, и подломились колени.
Первой бухнулась давешняя купчиха, которая стояла подле юродивого. Поползла, подметая пышным подолом солому грязную, потянулась руками к руке, умоляя:
– Благослови.
А юродивый, руку на чело купчихино возложивши, молвил:
– Благословляю тебя, сестра, на дела благие… но покайся!
– Каюсь!
– Не передо мною, перед людьми покайся!
И купчиха, повернувшись к толпе, заговорила. Она рассказывала обо всем, об том, как в девичестве сестру родную оговорила, ее жениха себе прибирая. О том,
