Опасная трава. Ею душу вовсе допуста вытравить можно, и не останется в ней не только боли, но и радости. Будет человек что во сне существовать, дышать дышит, а все одно неживой.
Не о траве бы думать, но о песне, в которую заклятье свивается.
Ложатся слово за слово.
И свечи горят до того ярко, что я щурюсь и глаза рукой прикрываю.
Смолк Арей.
И тихо вдруг стало, а по ногам потянуло холодом лютым. И не только по ногам. Выдохнула я… и воздух белыми кудельками закрутился, как сие в зимку бывает.
– Вот и все, Зослава, – молвил кто-то над самым ухом. Я б закричала, да только поняла, что не могу рта раскрыть. Стою… гляжу.
Идет ко мне…
…жених мой, которому обещалась.
Раскрылся заветный сундук, но в нем не крикун-корень лежал, а зеркало огроменное. Как только влезло? Во весь мой рост. Ныне – черным-черно, только свечи в этой черноте отражаются, будто звезды горят далекие. И за свечами он идеть, человек – не человек…
Вспомнилась ночь березовая.
И сказка-присказка страшная. Вымысел? В каждом вымысле своя правда сокрыта, и не надо было мне любопытничать.
А он все ближе подступает.
И вот диво, хоть невелик чердак, да все одно от меня до гостя нашего незваного далече… бежать бы мне, кликать на помощь, но онемела, пальцем пошевелить не могу, дыхаю и то через раз.
– Не бойся, Зослава, – сказал гость. – Помнишь, ты помочь мне обещала. Пришло время обещание исполнить. Пойдем со мной.
– Я…
Обещала, это правда.
И слово сдержать надобно бы, да только боязно мне. Оглянулась… стоит рядом Арей… стоит и не дыхает даже. И Еська заледеневший, оцепеневший, и Щучка. Не человеки – статуи изящественные, которые в приличных домах для взора услаждения ставют. Только, мнится, нашие статуи если и поставят где, то на конюшне, и то, может, после уберут, чтоб лошади не полохались.
– Они…
– Время остановилось. – Наш гость встал рядом и руку ко мне протянул. – Я помогу тебе выбраться. Они не заметят. Им покажется, что ты просто исчезла… древняя магия коварна, Зослава. Так ты поможешь мне?
– Помогу.
И я взялась за холодные пальцы, и оцепенение сгинуло.
От теперь бы бежать, да… куда?
– Правильно, некуда, – печально усмехнулся Лойко. – Если бы было куда, я бы сбежал… знаешь, она умерла.
– Кто?
– Моя матушка. Она говорила, что будет со мной всегда, но умерла.
– Мне жаль.
– Не жалей. Она сделала меня таким вот… но она умерла, и память вернулась. Теперь я знаю все, что когда-либо творил.
Он вел меня по горящим линиям, мимо свечей, пламя которых тоже замерло, словно замерзло. И мне страсть до чего хотелось потрогать этое пламя… нельзя.
От и зеркало раскрылось чернотой.
Мы шагнули.
Он и я… он и…
И не было больше холода. Не было и жара. Не было ничего, кроме темноты, с которой я сроднилась. И она, липкая, душная, что старая шуба, окутала меня, опутала с ног до головы. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но я дышала, не иначе как чудом. И рвалась, и кричала… и крик мой был не слышен никому.
– Это пройдет. – Упасть мне Лойко не позволил, подхватил на руки, прижал к себе, гладил по плечу. – Я знаю, это неприятно… это как будто умереть, а потом вернуться…
Я плакала.
И прежде-то ревела, но чтобы вот так, то никогда еще. Слезы лились, что пиво из пробитой бочки. Я всхлипывала и размазывала сопли кулаком, а он просто ждал. И от этого мне только хужей делалось.
– Ну все, будет. Не умею я девок утешать. – Лойко протянул платок свой и сам мне нос вытер. – Если бы можно было иначе, я бы не стал вести тебя за собой.
– Что это было? – Я все ж нашла в себе сил успокоиться.
От же ж! Магичка, воителка, а реву белугою. Еще пару разочков носом шмыгнула, для порядку, стало быть, и глаза вытерла рукавом.
– Дорога мертвых, – молвил Лойко. – Живым там не место. Поэтому возвращаться придется как-нибудь самой… если получится.
– А если…
Хотела спросить да замолчала. Оно и понятно. Если не получится, то оба мы дорогою мертвых пойдем…
Он руки разжал, позволяя мне отступить и оглядеться.
Где мы?
На поляне.
Лес вокруг. Ельник темный. Он и днем-то темен, а ночью и вовсе стоит плотно стеною черною, колючей. Над головою небо высокое, в нем – луна, что рыба в вешних водах, кругла и нетороплива. Под ногами трава шелковая, и ночная звездочка в ней белеется, самое оно время собирать. Полезная трава, от головных болей спасает. Или вот еще когда по-женски не ладится.
– Здесь я умер, – сказал Лойко, тоже озираясь, будто бы впервые в место этое попал и ныне знать не знает, как тут себя вести. – Вон там…
На край поляны указал.
– Я тогда не понимал за что. Мы ехали куда-то… впервые из терема выехали. И для меня это было большим приключением. Я решил, что уже совсем взрослый, если позволено было, а они напали… наша собственная охрана… меня выдернули. Привели. Показали ей.
– Царице?
– Да. И убили. И тогда я еще подумал, что это нечестно. Я ведь никому ничего дурного не сделал! – Он кричал, и голос его тонул в колючих стенах ельника. – Видишь, справедливость восторжествовала, я вернулся и сделал много дурного. Так много, что теперь и умереть не страшно. Если позволено будет.
– Значит, все ж таки ты?
– Я.
И стоим. Молчим.
Чего сказать, не знаю.
– А там… зимой… ты…
Он же ж был с нами. И в круге том стоял, щитом моим укрытый. И умирать готовился… и…
– Я, – просто ответил Лойко. – Меня сложно убить. Почти невозможно. Я умирал много раз. И хотел бы остаться, но она возвращала. И даже теперь, когда ее не стало, я вовсе не уверен, что умру в последний раз. Но я не хочу возвращаться сюда, Зослава. Ты проходила дорогой мертвых, ты понимаешь… я стою на ней одной ногой, но и этого хватает, чтобы слышать ее каждый день, каждое мгновенье…
Он замолчал.
И ветер качнул деревья, застонали ели, кланяясь хозяину небес. И сами небеса будто бы выше сделались, а луна влево откатилась. Знать, оттудова видать лучше, чего на земле у нас творится-то.
– Теперь я помню их всех, тех девочек, которыми она продлевала мне жизнь… сначала она просто приносила их в жертву. Потом… потом поняла, что можно иначе. Обряд. И словом Божининым две жизни в одну сплетаются. И значит, эту, вторую, отнять можно. Не капли силы, а всю до дна высосать…
Он рукой по волосам провел.
А золото их побледнело.
И сам Лойко постарел будто бы разом. Нет, на лице его не появились морщины, но… я чуяла, до чего устал он. Стоять. Дышать. Притворяться живым.
Каждому свое, так бабка
