– Прости, – повторил дядька Ольгерд.
И Евстигней тоже склонился.
– Прости, – сказал он, хотя слово это будто в горле застряло. – Верни маму, и… и я сделаю все, что ты скажешь…
– Осторожней с клятвами. – Царица наклонила голову, разглядывая Евстигнея с интересом. – Я ведь и поверить могу.
– Я…
– Убьешь отца? – спросила она. – Не настоящего. Этого. Мне сказывали, ты крепко к нему привязался.
Плеть в ее руке указала на дядьку Ольгерда.
– Н-нет…
Не убьет.
И не потому, что не сможет. Просто… нельзя так.
– Сестру свою?
Евстигней замотал головой.
– Видишь, уже не все. Но не волнуйся, мальчик, мне их жизни ни к чему. Поступим иначе.
Окровавленная медвежья харя выползла из небытия. Оскалилась. Дыхнула гнилью.
Нет, он желает знать!
Белые пальцы ложатся на матушкины щеки. И губы касаются губ. Эта противоестественная близость заставляет дядьку Ольгерда отвернуться, а Евстигней смотрит. Ему велено. И потому видит он, как дыхание царицы с дыханием матушки сплетается и как розовеют серые щеки, уходит желтизна с кожи, выпрямляются скрученные болью пальцы…
– Вот так. – Царица провела ладонью по лицу спящей женщины. – Езжай, купец. Увози свою семью от греха подальше. Второй раз, коль полезет, не прощу.
Евстигней сглатывает.
Ему страшно вдруг становится. Он ведь… он матушке письмо написал, чтоб не злилась на дядьку Ольгерда, он хороший. И Евстигней сам свой выбор сделал.
И вообще, он, может, царю служить будет, когда оба вырастут. Тогда и возвернется в дом. Витязем. Как на картинке. При коне. При сбруе. При мече с золотой рукоятью. И матушка еще гордиться им станет. А она пусть еще сестру родит. Или братика. Чтоб не так скучно без Евстигнея было.
Медведь хохочет.
Сжимает в объятьях.
Не медведь, но дядька Ольгерд, который на ухо шепчет:
– Марлезия…
Евстигней-нынешний очень надеялся, что матушка сумела простить и его, и дядьку Ольгерда. И что уехали они в благословенную Марлезию, где и живут ныне…
Его поднимают в седло. Конь у царицы огроменный, вороной масти. Ушами прядет, будто прислушивается.
– Забудь, мальчик, – шепчет царица. – Все, что было прежде, забудь.
Ее пальцы холодны.
Ее ладони – лед… и память играет, перемешивая осколки прошлого.
Дорога.
Терем.
Душная комнатушка.
– Пей. – Ему в руки суют чашу с горьким травяным настоем. – Пей и слушай, что ты должен будешь сделать…
Нет!
Заунывное пение, от которого мутит. А может, от голода или настоя. Его приходится пить, пересиливая себя. Если Евстигнея выворачивает, ему подносят новую чашу.
– Выдержит ли мальчик? – Этот голос пробивается сквозь пение.
– Выдержит, – отвечает царица. – Он крепкий… другого все равно нет.
Нет!
– Слушай, что ты должен будешь сделать… когда придет час…
Нет!
– Слушай и забудь… все, что было прежде, забудь… когда придет час… ты просто…
– Нет! – Евстигней выпал из сна.
– …Откроешь дверь. – Голос царицы еще звучал в ушах.
Глава 33. Где про видения и привидения сказывается
Емельяну снилась женщина.
Он видывал, конечно, всяких женщин. И простых. И знатного рода, которых, говоря по правде, побаивался. И старых, и молодых… тех же боярынек с целительского факультету, что вокруг Емельки кружились, поглядывая с немалым интересом. Перед ними, говоря по правде, Емелька крепко робел.
Понимал, что не сам он им надобен, а корона.
Всякой охота царицею стать.
И знание это мешало. Все чудилось, что он, Емелька, обманывает этих девушек, ожидания их и что обман вот-вот раскрыт будет. Стыда не оберешься.
Нет, эта женщина не была боярыней, но и холопкой назвать ее язык бы не повернулся. Она была… особенной? Несомненно. Простоволоса и босонога, молода и… светла?
Именно что светла.
Свет исходил от белых рук ее, в которых женщина держала букет полевых цветов. От волос ее золотых. От кожи, щедро веснушками усыпанных. Она улыбнулась, ясно так, и Емелька вдруг понял, кого видит. И на колени упал.
– Встань, – молвила Божиня и волос Емелькиных коснулась, отчего волосы те вспыхнули белым пламенем, но, в отличие от иного огня, это не пугало.
И он подчинился.
– Ты боишься меня? – спросила она.
– Нет. – Емелька понял, что и вправду не испытывает страха.
Разве можно бояться жизни? А она – суть жизнь.
– Вот и ладно. – Божиня погладила его по щеке. – Ты хороший мальчик, искренний… в вашем мире почти не осталось таких. И я помогу тебе. Если ты сумеешь…
– Что сумею?
Божиня покачала головой. А потом, наклонившись, поцеловала Емельяна в лоб. И от того стало так легко, радостно, что…
– А теперь просыпайся, – сказала она. – Время пришло…
И Емельян проснулся за мгновенье до того, как ударил набатом колокол. Завыло. Загудело. А после раздался Евстигнеев голос:
– Тревога!
Егору снилась Марьяна Ивановна. Узкое лицо. Белые губы. Глаза, которые наливались кровью. Руки когтистые, что птичьи лапы. И руки эти тянулись к Егору, чтобы вцепиться в шею его, сдавить…
Он ощущал их.
И гнилостное дыхание.
И страх, который был всеобъемлющ, хотя, странное дело, Егор рапрекрасно осознавал, что все происходит во сне. Он всею сутью своей желал проснуться, но вместо этого лишь вернулся в тело свое, неподвижное, будто бревно.
– А ты думал, игры с нечистью иначе заканчиваются? – спросил Фрол Аксютович и, ухвативши Егора за ноги, поволок к двери.
Куда?
– Похороним тебя, и дело с концом. – Фрол Аксютович не улыбался – скалился, и зубы его были остры.
Но Егора нельзя хоронить! Он живой!
– Это тебе так кажется.
Сон.
Всего-навсего сон.
Фрол Аксютович никогда-то не похоронит живого человека, да и… и зубы у него обыкновенные. Не самые хорошие, но…
Надо проснуться.
– Зачем? – спросила уже Марьяна Ивановна, в которую, подтверждая Егорову теорию о сне, превратился Фрол Аксютович.
Небось наяву у него так бы не вышло.
Чтобы ожить.
Чтобы ущипнуть себя за руку и порадоваться, что кошмар – всего-навсего кошмар.
– Что ты, бестолочь, знаешь о кошмарах? – Марьяна Ивановна поджала губы и головой покачала этак с укоризною. – Кошмар – это когда тебя заживо жрут. А тебя, дорогой, вот-вот сожрут. И ничего-то ты не сделаешь. Так что радуйся, пока ты такой, боли не будет.
Нет!
– Да! – Она захихикала. – Всех вас сожрут… перехитрила… всех перехитрила…
И ткнула когтем в бок, и коготь этот вошел в тело, будто горячий нож в масло. И больно стало, до того больно, что Егор, не выдержав, закричал.
И проснулся.
Рассыпалось эхо набата, и голос Евстигнея тонул в тяжелом волчьем вое.
Тревога.
Кирей оглянулся на деревню.
Гудел набат.
И нежить, растревоженная, разъяренная близостью людей, сладкого живого мяса, которое еще недавно было недоступно, пришла в движение. Роилась уродливая мелочь. Стрекотали кикиморы, подгоняя чудовищных своих слуг. Ожгени подобрались к самой калитке, над которой переливался всеми цветами радуги пузырь щита. И по пузырю этому ныне бежали волны.
Вот-вот погаснет.
И тогда вся эта орава хлынет на ограду.
Надо возвращаться.
Нет.
Кирей остановился.
Справятся. Фрол Аксютович недаром значится лучшим магом царства Росского. Выкосит половину. Архип же, и не оборачиваясь в истинное обличье свое, второю закусит… им и стрельцы-то не нужны, так, для порядку… а у него, у Кирея, не будет иного шанса.
Он заставил себя повернуться спиной к
