Но, вернувшись домой под вечер тридцать первого декабря, он внезапно затосковал. Хотя не обманывал Берту: до сих пор Новый год не казался ему важным праздником или, скажем, знаменательной датой. Но и никогда не вгонял в депрессию. Просто слегка раздражал. А тут вдруг стало по-детски обидно, хоть плачь.
Ни в какой клуб Иван, конечно, ни с кем не пошел; в любом случае, об этом надо было договариваться заранее, а ему как-то даже в голову не пришло. Идея проспать всю ночь была хороша, но совершенно нереалистична: они с Бертой дрыхли почти до полудня, и теперь он был свеж и бодр, как никогда. В конце концов, составил вполне приемлемый план. Сходил в магазин, купил килограмм мандаринов и три бутылки сухого вина, решил: сварю большую кастрюлю глинтвейна, буду всю ночь читать Бертины детективы, это почти все равно, что болтать с ней о пустяках.
Полночь Иван встретил, как было задумано – в кресле, с кружкой глинтвейна и книгой; пока за окном гремели салюты и взлетали в небо петарды, он перечитывал первый том, где шахматист Клаус знакомится со своей новой соседкой Илоной, они оба кажутся нелепыми, трогательными дураками, и даже не представляют, что у них впереди. Какое-то время и правда было неплохо, но к трем часам Иван как-то незаметно скис. Решил позвонить Берте, поздравить… ай, ладно, при чем тут какие-то поздравления? Просто поговорить. Услышать ее голос. Спросить: а в этом году ты меня любишь? – и услышать знакомое, задумчивое, почти печальное: ой, ты знаешь, похоже, что да!
После такого приятного разговора вполне можно было бы допить остатки глинтвейна и завалиться спать, но вместо Берты ему ответил механический голос: абонент недоступен, и прочее бла-бла-бла. И вот это его не на шутку встревожило, хотя конечно, можно было списать на плохую работу связи в новогоднюю ночь или обычную Бертину рассеянность – подумаешь, заработалась, забыла зарядить телефон. Но это теоретически, а на практике звонил ей снова и снова, наверное, тридцать раз, а может быть, сорок. А потом плюнул и стал одеваться: чего сидеть и впустую гадать, тыкая в телефонные кнопки, когда до ее дома на улице Повило Вишинскё отсюда максимум двадцать минут пешком. Сказал себе: я просто посмотрю на ее окна. И, может быть, крикну: «Привет!»
Окна Бертиной квартиры на втором этаже были темными, только в гостиной горел – не то чтобы свет, скорее, свеча. Но вопреки здравому смыслу, это зрелище Ивана не успокоило, наоборот, встревожило еще больше. Даже мелькнула совсем уж нелепая мысль: где свеча, там пожар, – хотя и сам понимал, что это слишком. Даже для свихнувшегося влюбленного перебор. Однако после того, как она не выглянула на его крики и даже Зигги не залаял в ответ, Иван понял, что перспектива впервые всерьез поссориться с Бертой пугает его куда меньше, чем идея вернуться домой. Потому что как поссоримся, так и помиримся, долго ли умеючи. А с ума я могу сойти навсегда.
Звонить в дверь не стал, открыл замок своим ключом, бормоча: чем хуже, тем лучше. Почему, собственно, «хуже», даже мысленно уточнять не стал. Застукать Берту с любовником было совсем не так страшно, как обнаружить, что ее вообще нет на свете – сам не знал, как такая глупость могла прийти ему в голову, но она пришла и тут же по-хозяйски заняла все свободное внутричерепное пространство, и несвободное тоже, и вообще все.
В гостиной Берты действительно горели свечи, две обычные и одна темно-синяя, украшенная золотыми вензелями, сам ее на Рождественской ярмарке покупал. На низком журнальном столе стояло блюдо с мандаринами, две початых бутылки с неведомо чем и одна большая тарелка, на которой красовался кусок пирога. Берта сидела на ковре по-турецки, Зигзаг сладко спал, умостив на ее колено свою сливочную башку, а оба кресла были заняты какими-то незнакомцами. В одном сидел худой лысый старик, завернутый в клетчатый плед, в другом – крупная высокая женщина; она первой заметила Ивана и улыбнулась ему так приветливо, что он, еще ничего толком не понимая, на всякий случай заранее всех простил.
Старик флегматично сказал: ну вот, все, как я говорил, надо было спорить с вами на деньги, был бы сейчас богат. Когда уже вы, юные дамы, поймете, что тайны следует иметь не от всех?
Берта обернулась к Ивану. Сперва нахмурилась, но тут же улыбнулась и махнула рукой. Сказала: ладно что с тобой делать. Раз уж пришел, садись.
Сквер С. Монюшкос
(S. Moniuškos skv.)
Возможны варианты
Андрис пересекает сквер, что напротив Дома Учителя. Настроение у него – хуже некуда. Ничего не случилось; собственно, в том и беда, что ничего не случилось, просто жара, просто пыль, просто скука, просто все как всегда.
В такие жаркие дни особенно обидно сидеть в городе, выбираясь только к бабке по выходным; на хуторе не так душно, но тоже скучно до тошноты, даже если на весь день уйти в лес. Хотя раньше, в детстве Андрис любил гулять в лесу. Но одно и то же, вечно одно и то же из года в год: лето, город, работа, жара, выходной, хутор, лес, жара и тоска, тоска. А отпуск еще нескоро, да и толку от того отпуска. Куда поедешь с такой зарплатой? Все к той же бабке или к сестре в Шяуляй. Прямо сейчас еще можно было бы рвануть автостопом на море, но что делать у моря в ноябре? И какой может быть автостоп? Поздно уже. Раньше надо было ездить, студентом, пока молодой, пока можно все, а не сидеть сиднем на бабкином хуторе все каникулы, потому что мама сказала, а ей ее мама сказала, а той тоже кто-нибудь такую глупость сказал.
Мне двадцать шесть лет, – думает Андрис, – а я дальше курортного поселка на Неринге еще никогда не уезжал; да и то так давно, в детстве, что, кажется, просто приснилось, мало ли, что у мамы с той поездки фотографий полный альбом.
Так мне и надо, – вдруг с ослепительной и одновременно очень спокойной яростью думает Андрис. – Так мне и надо, – повторяет он. – Потому что нельзя послушно сидеть на месте, слушать чужие рассказы о путешествиях, злиться и придумывать, что мне в этом не нравится, почему я так не хочу. Нельзя год за годом обещать себе: «Я еще все
