Я стою, как безмозглый манекен.
– Так… у нас с Джен смена начинается в двенадцать.
– Отлично. Пусть она тебя подвезет. А я тогда зайду и проверю мотор.
У меня сжимается сердце. Называется, вот и вспомнили о прежних временах. Такое ощущение, что отныне Джеб намерен меня избегать.
– Да. Конечно.
Я проглатываю недовольство и ковыляю рядом с папой дальше. Он перехватывает мой взгляд.
– У вас все нормально? Вы всегда возились в гараже вместе, сколько я помню.
Я жму плечами, когда папа открывает стеклянную дверь.
– Наверное, мы постепенно отдаляемся друг от друга.
– Не забывай, он всегда был хорошим другом.
– Друзья не пытаются тобой управлять. Это обычно делают отцы.
Подняв брови для пущего эффекта, я захожу в прохладный вестибюль. Папа молча шагает следом.
Я вздрагиваю. Больничные коридоры нервируют меня своей длиной, пустотой и желтым мигающим светом. Белый кафель усиливает звуки, быстро ходят сестры в полосатых зеленых халатах. В них они больше похожи на волонтерок, чем на квалифицированных медицинских работников.
Пересчитывая шипы на колючей проволоке, которая нарисована на футболке, я жду, когда папа поговорит с дежурной медсестрой. На мою руку садится муха. Я ее отгоняю. Она облетает вокруг моей головы с громким жужжанием, в котором слышится: «Он здесь», и устремляется в коридор.
Пока я смотрю ей вслед, папа подходит ко мне.
– С тобой точно все хорошо?
Я киваю, отгоняя видение.
– Просто не знаю, чего ожидать сегодня.
И это отчасти правда. Элисон слишком волнуется, когда видит растения и цветы, поэтому часто гулять не получается. Но она отчаянно просится на свежий воздух, и папа уговорил врача попытаться. Кто знает, что из этого выйдет?
– Да. Надеюсь, она не перевозбудится. – Папин голос обрывается, плечи сгибаются, как будто на них давит печаль минувших одиннадцати лет. – Жаль, что ты не помнишь, какой она была раньше.
Мы идем к двери, и он кладет ладонь мне на затылок.
– Такая уравновешенная. Такая собранная. Как ты. – Папа произносит это шепотом, может быть надеясь, что я не услышу.
Но я слышу, и кольцо колючей проволоки стягивается теснее, так что сердце задыхается и кровоточит.
3
Паук и муха
Не считая Элисон, медсестры и двух смотрителей, во дворике никого нет. Элисон сидит в одиночестве за черным железным столиком (их несколько, как в кафе, на забетонированном пятачке, которому придан вид мощеного).
В таких местах оформление приходится выбирать тщательно. Нигде нет стекла, не считая декоративного серебристого садового шара, надежно прикрепленного к постаменту.
Поскольку иногда пациенты хватают и швыряют мебель, ножки столика привинчены к бетону. В центре торчит зонтик в красно-черный горошек, похожий на гигантский гриб; тень заслоняет половину лица Элисон. Серебристые чайные чашки и блюдца блестят на солнце. На столе три прибора – один для папы, другой для меня, третий для нее.
Мы привезли чайный сервиз из дома много лет лет назад, когда Элисон впервые попала в клинику. Это уступка, на которую пошли врачи, чтобы она не умерла. Элисон ест только из чайной чашки, любую еду, будь то стейк или фруктовый пирог.
Ведерко мороженого со вкусом шоколадного чизкейка стоит на подставке и ждет, чтобы за него принялись. С картонных стенок скатываются капли конденсата.
Светлая коса Элисон, переброшенная через спинку стула, почти касается земли. Челка убрана под черную головную повязку. Одетая в синий халат с фартуком, как у ребенка (чтобы не запачкаться), Элисон похожа на Алису во время Безумного Чаепития. Она лучше любой иллюстрации.
И этого достаточно, чтобы я ощутила физическую тошноту.
Поначалу мне кажется, что она разговаривает с медсестрой, но тут сестра, оправляя на себе халат, встает, чтобы поздороваться с нами. А Элисон ничего не замечает – она слишком сосредоточена на металлической вазе с гвоздиками, которая стоит перед ней.
Тошнота еще усиливается, когда до меня сквозь неумолчный белый шум доносятся голоса гвоздик. Они говорят, как это больно, когда у тебя обрезан стебель, жалуются на качество воды, в которой стоят, и просят, чтобы их воткнули обратно в землю, чтобы они могли умереть спокойно.
Во всяком случае, это то, что слышу я. Остается лишь гадать, как разговоры гвоздик отражаются в поврежденном мозгу Элисон. Таких подробностей врач не знает, и я до сих пор помалкивала, не желая признаваться, что унаследовала ее болезнь.
Папа ждет медсестру, не сводя с Элисон взгляда, полного тоски и разочарования.
Кто-то касается моей руки, и я замечаю неестественно загорелое лицо сестры Мэри Дженкинс. От нее исходит смешанный запах талька и подгорелого тоста, каштановые волосы собраны в пучок, а ослепительно-белая улыбка буквально выжигает глаза.
– Привет, как дела? – певуче спрашивает она.
Сестра Дженкинс полна задора и энергии, прямо как Мэри Поппинс. Она рассматривает мои костыли.
– Ого! Ты ушиблась, лапочка?
«Нет, эти штуки сами выросли у меня из подмышек».
– Каталась на скейте, – отвечаю я, решив ради папы вести себя примерно, как бы ни докучала мне болтовня цветов на столе.
– А ты все еще катаешься на скейте? Интересное хобби…
Взгляд сестры Дженкинс, полный сожаления, очень красноречив. «Интересное хобби – для девушки». Она мрачно рассматривает мои синие дреды и густой макияж.
– Ты должна помнить, что всякие эксцессы могут расстроить твою маму.
Интересно, что она имеет в виду – костыли или мой стиль?
Медсестра смотрит через плечо на Элисон, которая, не обращая внимания на нас, по-прежнему перешептывается с цветами.
– Она сегодня уже слегка на взводе. Надо дать ей лекарство.
Сестра Поппинс вытаскивает шприц из арсенала, припрятанного в кармане. Вот за что в том числе я ее не терплю: по-моему, она обожает делать пациентам уколы.
Со временем врачи поняли, что успокоительные средства помогают держать приступы под контролем. Но они же превращают Элисон в полутруп, который ни на что вокруг не реагирует. Лично я предпочту видеть ее бодро беседующей с тараканом.
Я хмуро
