Но Альфреду не терпелось продемонстрировать, что он поддерживает зятя, поэтому король отмел мои возражения.
– Ты будешь пользоваться теми судами, какие у тебя есть, господин Утред, – настаивал он, – и я отдам под твое командование семьдесят моих гвардейцев, чтобы укомплектовать команду одного из судов.
Итак, я должен был выгнать датчан из устья с двумя судами? Я сдался, прислонился к стене и стоял так, пока тянулось обсуждение, вертясь главным образом вокруг пошлин – насколько они будут высоки, и вокруг того, какими пошлинами следует обложить корабли соседних стран. А я снова гадал – почему я здесь, а не на севере, где меч человека свободен и где куда меньше законов и куда больше веселья.
После совещания епископ Эркенвальд перехватил меня в углу. Я застегивал свой пояс с мечами, когда епископ уставился на меня бусинками глаз.
– Ты должен понимать, – приветствовал он меня, – что я был против твоего назначения.
– А я был против твоего, – горько проговорил я.
Меня все еще злило, что Этельреду оставили пятнадцать боевых кораблей.
– Бог вряд ли милостиво отнесется к воину-язычнику, – объяснил новоявленный епископ, – но король в своей мудрости решил, что ты умелый воин.
– А Альфред славится своей мудростью, – вежливо сказал я.
– Я разговаривал с господином Этельредом, – продолжал епископ, словно я и не открывал рта, – и он согласился с тем, что я могу рассылать оповещения о сборах в Лундене в сопредельные страны. У тебя нет возражений?
Эркенвальд имел в виду, что теперь он обладает властью собирать фирд. Такую власть лучше было бы вручить мне, но я сомневался, что Этельред с этим согласится. Однако я не думал, что Этельред, каким бы отвратительным человеком они ни был, способен изменить Альфреду.
– У меня нет возражений, – ответил я.
– Тогда я сообщу господину Этельреду о твоем согласии, – официально заявил епископ.
– И когда будешь с ним говорить, скажи ему, чтобы перестал бить свою жену.
Эркенвальд дернулся так, словно я влепил ему пощечину.
– Это долг христианина – наказывать свою жену, – чопорно заявил он. – А ее долг – подчиняться. Ты слышал проповедь, которую я прочел?
– До последнего слова.
– Она сама виновата, – прорычал Эркенвальд. – У нее неистовый дух, она бросает вызов мужу!
– Она почти дитя, – сказал я. – И в придачу беременное дитя.
– «Глупость привязалась к сердцу ребенка», – ответствовал Эркенвальд, – таковы слова Бога! А что Бог велит делать с глупостью ребенка? Он говорит, что «исправительная розга удалит ее от него»![16]
Внезапно он содрогнулся.
– Именно это и надлежит делать, господин Утред! Бить ребенка, чтобы заставить его слушаться! Ребенок учится переносить боль, когда его бьют, и это беременное дитя должно усвоить свой долг. Такова воля Божья! Да славится Бог!
* * *На прошлой неделе я услышал, что Эркенвальда провозгласили святым. Священники явились в мой дом близ Северного моря, нашли там меня, старика, и сказали, что всего несколько шагов отделяет меня от пламени ада. Мне всего лишь нужно раскаяться, сказали они, и я отправлюсь на небеса, чтобы жить вечно в блаженной компании святых.
Но я предпочту гореть до тех пор, пока само время не обратится в пепел.
Глава 4
Вода капала с лопастей весел, от капель по морской воде разбегалась рябь. Море было словно выложено плитками света, которые медленно двигались, разделялись, сливались вновь и скользили.
Наш корабль стоял на этом движущемся свете. На борту царила тишина.
Небо к востоку походило на расплавленное золото, вылитое вокруг громады просвеченных солнцем облаков; остальное небо было голубым. Бледно-голубым к востоку и темно-голубым к западу, где ночь быстро отступала к неведомым землям за далеким океаном.
На юге я видел низкий берег Уэссекса. Он был зеленым и коричневым, без деревьев. До него было не так далеко, хотя я не стал бы подходить к нему ближе, потому что в море, по которому скользил свет, скрывались мели и отмели.
Наши весла бездействовали, ветер не дул, но все равно мы неустанно двигались на восток, подхваченные приливом и сильным течением реки. Это было устье Темеза – широкое пространство воды, ила, песка и ужаса.
Наш корабль не имел названия. На его корме и носу не были укреплены головы чудовищ. То было торговое судно, одно из двух, захваченных мной в Лундене, – широкое, медлительное, неуклюжее, вместительное. У него имелся парус, но он был свернут и привязан к рею, а рей покоился на подпорках.
Мы дрейфовали с отливом в сторону золотого рассвета.
Я стоял, положив правую руку на рулевое весло, в кольчуге, но без шлема. К моему поясу были пристегнуты оба меча, но их, как и кольчугу, скрывал грязный коричневый шерстяной плащ.
На скамьях сидели двенадцать гребцов; Ситрик стоял рядом со мной, а еще один человек находился на носовой площадке. Как и на мне, на всех остальных не было заметно доспехов и оружия. Мы выглядели настоящим торговым кораблем, дрейфующим вдоль уэссекского берега в надежде, что на северном берегу устья нас не видят.
Но нас видели.
И за нами крался морской волк.
Он шел на веслах к северу от нашего судна, слегка отклоняясь к юго-востоку, ожидая, когда мы повернем и попытаемся спастись вверх по реке, против течения. Чужой корабль отделяло от нас около мили, и я видел короткую черную поднятую линию его форштевня, увенчанного головой чудовища. Корабль не торопился. Мы не гребли, и его капитан принял нашу пассивность за признак паники. Он думал, что мы обсуждаем – что же нам делать. Весла его корабля медленно погружались в воду, но каждый удар посылал далекое судно вперед, чтобы отрезать нам путь в море.
Финан, сидевший на одном из весел у кормы корабля, обернулся через плечо.
– В команде человек пятьдесят? – спросил он.
– Может, больше, – ответил я.
Он ухмыльнулся.
– Намного больше?
– Возможно, их около семидесяти? – предположил я.
Нас было сорок три человека, и все, кроме пятнадцати, прятались там, где на судне обычно складывают товары. Спрятавшиеся прикрылись старым парусом, отчего казалось, что мы везем соль или зерно – груз, который надо защищать от дождя и брызг.
– Если их семьдесят, бой будет редкостным, – с наслаждением проговорил Финан.
– Боя вообще не будет, – ответил я. – Потому что они не будут знать, кто мы.
