– Он хочет убедиться, что ребенок – его! – перебила Этельфлэд. – И конечно же, ребенок его! Но они хотят убедиться, и я боюсь!
Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.
– Никто тебя не убьет, – тихо сказала она, глядя на меня.
– Будьте в церкви, пожалуйста, – сказала Этельфлэд.
Ее голос звучал приглушенно, потому что она все еще прижималась головой к груди Гизелы.
– Мы будем с тобой, – проговорила Гизела.
– Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, – сказала Этельфлэд.
Теперь она тихо плакала.
– Это очень больно? – спросила она. – Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать!
– Больно, – призналась Гизела, – но зато ты познаешь радость, которой нет равных.
Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, будто я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.
Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.
– Твой муж, госпожа, – настойчиво сказала она, – он хочет, чтобы ты явилась в зал.
– Я должна идти, – сказала Этельфлэд.
Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.
– Что они собираются с ней сделать? – сердито спросила Гизела.
– Не знаю.
– Колдовство? Какое-то христианское колдовство?
– Не знаю, – повторил я.
Я и впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.
В полночь.
Глава 5
Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен, – значит ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осы́палась, поэтому почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.
Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.
– А Альбан был воином! – добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. – Поэтому его убили!
– Он должен нравиться мне только потому, что был воином? – скептически осведомился я.
– Потому что он был храбрым воином! – ответил Беокка. – И…
Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное.
– И когда его пытали, у его палача выскочили глаза!
Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом.
– Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была Господня кара, понимаешь? Ты убиваешь святого человека – и Господь вырывает тебе глаза!
– Значит, брат Дженберт не был святым? – спросил я.
Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников.
– Мои глаза все еще при мне, отец, – заметил я.
– А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! – сказал Беокка. – Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.
Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:
– Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?
– Конечно, потому, что Бог решил не делать этого! – чопорно ответил Беокка.
Такой ответ ты всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.
– Альбан был римским воином? – спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.
– Он был британцем, – ответил Беокка, – очень храбрым и очень святым британцем.
– То есть он был валлийцем?
– Конечно!
– Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть, – сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.
Итак, хотя Альбан и был валлийцем, а саксы не любят валлийцев, в Лундене имелась церковь его имени, и, когда мы с Гизелой и Финаном появились возле нее, церковь эта казалась такой же мертвой, как труп того святого.
Улица тонула в черноте ночи. Из-за оконных ставней пробивались маленькие проблески огней, из таверны на улице неподалеку раздавалось пение, но церковь была черной и тихой.
– Мне это не нравится, – прошептала Гизела, и я знал, что она прикоснулась к амулету на своей шее.
Прежде чем выйти из дома, она бросила палочки с рунами, надеясь увидеть в их рисунке некое указание на то, что случится этой ночью, но их беспорядочное падение озадачило ее.
В проулке неподалеку что-то шевельнулось. Это могла быть всего-навсего крыса, но мы с Финаном повернулись в ту сторону, и наши мечи зашипели, покидая ножны. Шум в проулке немедленно прекратился, и я позволил Вздоху Змея скользнуть обратно в выстланные овчиной ножны.
Мы все были одеты в черные плащи с капюшонами, и, если кто-то наблюдал за нами, пока мы стояли возле двери темной и молчаливой церкви Святого Альбана, они, должно быть, подумали, что мы священники или монахи. Я попытался открыть дверь, потянув за короткую веревку, поднимавшую щеколду внутри, но дверь явно заперли на засов.
Я потянул сильнее, качнув запертую дверь, потом постучал в нее кулаком, но не получил ответа.
Тут Финан прикоснулся к моей руке, и я услышал шаги.
– На улицу, – прошептал я, и мы пересекли улицу, направившись к проулку, где раньше слышали шум.
Узкий, тесный проход вонял сточной канавой.
– Это священники, – шепнул мне Финан.
По улице шли двое. На миг их осветил отблеск из неплотно прикрытого окна, и я увидел черные рясы и блеск серебряных крестов на груди. Они остановились у церкви, и один из них громко постучал в запертую дверь. Он постучал три раза, сделал паузу, постучал один раз, снова помедлил и опять стукнул три раза.
Мы услышали шум поднимаемого засова и скрип петель, когда дверь отворилась внутрь, потом на улицу хлынул свет – это отодвинули занавеску, загораживавшую вход. Священник или монах впустил двоих в освещенную свечами церковь, выглянул на улицу, осмотрел ее – я знал, что он ищет того, кто колотил в дверь несколько мгновений назад. Ему, должно быть, задали вопрос, потому что он повернулся и ответил:
– Там никого нет, господин.
Потом закрыл дверь.
Я услышал, как упал засов; мгновение в дверных щелях виднелся свет, пока внутри не задернули занавеску. Тогда церковь снова стала темной.
– Ждите, – сказал я.
Мы ждали, слушая, как ветер шуршит по тростниковой крыше и стонет в руинах домов. Я ждал долго, чтобы в церкви забыли о том, кто колотил в дверь.
– Должно быть, скоро полночь, – прошептала Гизела.
– Тому, кто открывает дверь, – тихо сказал я, – надо заткнуть глотку.
Я не знал, что происходит в церкви, но знал, что это делается в такой тайне, что
