Снилось ей только небо.
Слабые и прозрачные руки ловят восходящие струи и легко опираются о них, заставляя тело, которого как бы и нет, лениво скользить косо вверх, поворачивать, описывая пологую спираль и подставляя нежному солнцу то один, то другой бок. Восходящие струи невидимы, но руки сами чувствуют их и тянутся к ним; переход со струи на струю вызывает покачивание и легкий озноб. Земля глубоко внизу, раздавленные силой тяжести кварталы, голубовато-серая зелень городских больных деревьев, широкая полоса красного песка и красно-коричневая извитая лента реки, и где-то далеко – край моря… все похоже на утонувший город, видимый сквозь невыносимо прозрачную воду. И обязательно, рано или поздно, подступает: воздух из опоры превращается в пустоту, и – миг острого ужаса…
Липкая жара изводила. Ника принимала душ раз по пять в сутки – как только позволял Сид. Но тепловатая жидкость, текущая из труб, ни по температуре, ни по вкусу не напоминала воду. Это было так же тоскливо, как вой по ночам.
Дважды в день, утром и вечером, она выносила Сида на лужайку перед домом и пускала поползать по травке в тени выгоревшего полотняного навеса. Несмотря на запрет, она поливала траву, и санитарный инспектор Бенефициус знал это, но старался не замечать и не реагировал на нашептывания старухи Мальстрем. Бенефициус, сорокалетний лысоватый толстый сердечник, был давно и безнадежно влюблен в Нику. Никто, кроме них двоих, об этом не знал. Иногда он подходил, когда Ника пасла Сида, и рассказывал что-нибудь: что эпидемия среди крыс, как наконец выяснилось, не перекинется на людей, и то, что воду для ребенка следует сначала заморозить, а потом использовать только верх ледышки, и то, что в будущем году, может быть, откроют береговую линию и тогда можно будет если не купаться, так хоть лежать вблизи воды, а это уже много значит… Он смотрел на Нику строгими глазами, и соседи думали, что он выговаривает ей за лужайку, а Ника в ответ кивала и виновато улыбалась, и казалось, что она обещает никогда-никогда… Изредка, раза два в неделю, звонил Грегори и, экономя, торопился быстро-быстро сказать все, и лицо его от этого делалось напряженное и чужое. Обычно он звонил с заправочных станций, последний раз – откуда-то из пустыни, за спиной его были серые, сточенные ветром песчаные холмы и серые жесткие кусты без листьев. Он сказал, что получил очень выгодный фрахт с премией за скорость и что теперь уж точно вернется домой, потому что устал и соскучился. Ждать его надо было со дня на день. Впрочем, бывало, что на полдороге он урывал еще один выгодный фрахт… Денег все равно хватало только-только.
Бенефициуса звали Лотом. Лот Бенефициус. Он очень смущался, когда называл свое имя.
Ника почувствовала приближение – непонятно как, но почувствовала. Сид, голенький, спал под марлевым пологом и крутился во сне. По раме показывали «Коктейль», и Ника, нацепив на ухо ракушку, ждала, что дадут хотя бы фрагменты из вчерашней демонстрации мод, – она всю неделю хотела ее посмотреть, но Сид проснулся и раскапризничался, пришлось бросить все и укачивать, и петь, и носить на руках, успокаивая. Он никак не хотел возвращаться в кроватку, отбивался, плакал и только через час устал, сдался и уснул, обиженный на всех. И вот сейчас Ника вполуха слушала музыку и петушиный голос конферансье Карлоса, отпускающего бессмысленные шутки, – и вдруг встала и шагнула к двери, еще не понимая, кто ее позвал. Постояв и ничего не увидев, она сунула ракушку в карман шортов и вышла из дому. Все вокруг было черным или желтым. Куда-то заторопилось сердце. Ника дошла до калитки и остановилась. К угнетающей духоте добавился странный внутренний жар. Через несколько минут из-за поворота пустынной улицы появилась черно-желтая морда «чудовища» – солнце плавилось в ветровом стекле – и возник его низкий рык, знакомый, родной, свой, – Ника вытянулась в струнку и неподвижно ждала, когда этот дредноут приблизится, запыхтит, сбрасывая обороты, отдуется сжатым воздухом тормозов и намертво встанет, горячий, обратив к ней слепой профиль кабины, и с той стороны хлопнет дверца, и возникнут шаги – два, три, четыре шага, – и Грегори, лохматый, клетчатый, широкий, весь в облаках сложных машинных запахов, Грегори возникнет из-за… Нику подбросило в воздух – и, пока она летела, рот Грегори все шире и шире растягивался в улыбке, а руки раскидывались крестом, посадочным знаком «Т», а из распахнувшейся рубашки перла буйная растительность, и в эту-то растительность мягко приземлилась Ника, обхватив руками и коленями все, что можно было обхватить, – и целуя беспрестанно эту жесткую, колючую и ненаглядную морду…
– Ну-ну-ну, – довольно заворчал Грегори, подхватывая Нику своими лапищами. – Я пыльный, я соленый… – Не отпуская Нику, он легко зашагал к дому. – Сейчас мне кое-кто ванну соорудит, бельишко свежее даст…
– Что, только бельишко?…
– Да ну что ты, если бы только бельишко, и базару бы не было, я же кобелина, ничего не поделаешь…
– Кобелина, небось девок полная кабина была… там, за поворотом только и высадил, знаю я, что на дорогах делается…
– Ничего ты не знаешь и не представляешь даже, у тебя устарелые сведения, едешь вот так ночью, фарами светишь – а через каждые сто метров по девке, представляешь, девки,
