деревенской церкви, в ясный, душистый летний вечер.
Это было так еще недавно; но казалось ей так страшно давно, так бесконечно далеко. Невыносимая боль и тоска заключались для нее в этом воспоминании; но она не заплакала, не убежала в ужасе и гневе от этого отвратительного жениха, от декламировавшего и воздевавшего к потолку руки пастора. Она продолжала стоять неподвижно, опустив голову и стиснув зубы.
На нее находило забытье, свинцовый сон охватил ее сердце…
Ей все продолжала мерещиться старая деревенская церковь. Но она не видела возле себя любимого, дорогого князя, не слышала за собою тяжелого дыхания Галынского, не чувствовала над головой своей венца, по временам вздрагивавшего в руке Феди. Не видела она и добродушного, грубого лица старика- священника… Ей виделось только одно, виделось ясно, ясно, как будто бы это было теперь в действительности перед нею – ей виделся косой, вечерний луч солнца, перерезавший пополам всю маленькую церковь и поднявший столб бесчисленных пылинок… Пылинки сверкали, искрились и метались в непрерывном движении…
Зачем это теперь так живо, так ясно вспомнилось? Зачем она так жадно следит за игрою этих воображаемых пылинок, как будто во всем мучительном, бесконечно тяжелом воспоминании самое главное – мечущиеся пылинки… Как будто можно об этом думать теперь, теперь!
Но она не задавала себе никаких вопросов, она просто, в своей душевной дремоте, следила за непрерывным движением мертвых пылинок, озаренных солнцем…
Голос Гурки вывел ее из забытья. Венчанье было кончено, пастор благословил новобрачных и приветствовал их высокопарной фразой. Все, что требовалось, было исполнено. Гальшка стала законной женой познанского воеводы, графа Луки Гурки.
Он был настолько умен, что, почтительно поцеловав у нее руку, не стал ее тревожить разговором. Она спросила, скоро ли они должны выехать и, получив в ответ, что это от нее зависит, пошла в дальние свои комнаты поторопить Зосю.
Зося, запыхавшись, увязывала необходимые вещи.
Увидя Гальшку и поняв, что все кончилось, она не посмела подойти к ней и ее поздравить. Она смущенно наклонилась над ящиком, в котором разбиралась.
– Поторопись, Зося, пора ехать; да что ж ты одна, позови же кого-нибудь помочь тебе! – спокойным голосом выговорила Гальшка и прошла в маленькую комнату, где находилась ее образная.
Несколько лампад горело перед образами в богатых ризах, осыпанных дорогими каменьями.
Гальшка упала на колени и, наконец, зарыдала горько и отчаянно…
Она не слыхала, как в соседней комнате Гурко говорил Зосе:
– Нужно торопиться… мне и во время венчания послышалось, что кто-то громко кричал в дальних комнатах и стучался… теперь опять стук… слышишь… может быть, что-нибудь случилось в доме… Мешкать невозможно.
Зося побледнела. Она бросила свою работу и почти неслышно пробежала ряд комнат.
Да, стучатся.
Она чутко прислушалась к голосам, говорившим у двери.
– Не слышит никто, да и полно! – сказал мужской голос. – Доложи княгине, что княжна еще в сумерки приказала запереть эти двери… теперь она, должно быть, с панной Зосей в спальне, может, спят обе, так где им услышать…
От дверей отошли. Все смолкло.
У Зоси от ужаса подкашивались ноги. Она едва добежала до комнаты, где был Гурко.
– Княгиня, княгиня вернулась! – задыхаясь, проговорила она.
Гурко вскочил, как ужаленный. Что теперь делать?
– Что ж ты, что ж ты – продала меня что ли? – заскрежетал он на Зосю, сжимая кулаки и багровея от гнева.
Зося даже и внимания на это не обратила. Ее мысль деятельно работала.
– Еще есть время, – поспешно заговорила она, сообразив. – Я слышала – пошли докладывать княгине, что дверь заперта на ключ. Покуда вернутся, мы еще успеем сойти потайной лестницей…
И она бросилась к Гальшке.
– Пора, пора, все готово, едем!
Гальшка поднялась вся в слезах и, шатаясь, вышла из образной.
Зося поспешно подала ей меховую шубку. Гурко уже ждал у двери потайного хода.
– Зачем же отсюда? – удивленно спросила Гальшка. – Зачем тайком, как будто я бегу из дома?!
Никто не предвидел подобного вопроса. Гурко на минуту замялся.
– К чему же терять время, – сказал он. – Все захотят прощаться, а ты и так утомлена. Выйдем скорее отсюда и поедем.
– Но я именно и хочу со всеми проститься. Я не могу так уехать…
– Нет, решительно ни к чему все эти пустые проволочки. Все уже знают в доме, в чем дело. Пастор еще до венчания объяснил всем вашим домашним… Едем!
– Зося, позови мою мамку, я прощусь хоть с нею…
Из дальних комнат раздался сильнейший стук в дверь.
Гурко быстро обхватил Гальшку и готов был силой увлечь ее в коридор к лестнице.
– Что это значит? Что? Стучат?! Вот трещат двери! – воскликнула она, оттолкнула Гурку и бросилась навстречу поразившим ее звукам.
Все двери были настежь. Княгиня входила в комнату.
– Ты здесь! Меня обманули! – простонала Гальшка и упала на пол.
В это время Гурко с пастором и с провожатыми был уже в коридоре. Их догоняла Зося. Они быстро, толкая друг друга, спустились с лестницы и выбежали на двор. В этой части двора никого не было, но близко раздавались голоса, скрип шагов по снегу. Мелькал свет от фонарей, с которыми ходили люди. За калиткой Гурку дожидались два крытых рыдвана на полозьях.
Зося подбежала к Гурке.
– Ведь я погибла, граф, если ты меня оставишь… Возьми меня! – прошептала она.
Он обернулся.
– А! Вместо одной жены другую!.. Ну, да и та не уйдет – вот завтра еще увидим… Поедем Зося, поедем, я от тебя не отказываюсь.
Он посадил ее в рыдван, вскочил сам и велел кучеру скорее ехать к своему дому…
Княгиня Беата пришла в неописанную ярость, когда услышала от Гальшки о том, что случилось. Недаром она поспешила домой раньше срока. Чуяло недоброе ее сердце. Она даже хотела вернуться с дороги, спохватившись, что забыла дома перстень, с которым никогда не разлучалась. Но потом сочла это малодушием. Однако она все время не была спокойна, да и отец Антонио торопил ее… И все-таки они опоздали – опоздали несколькими минутами!
Какое удивительное враждебное стечение обстоятельств, какой хитрый, смелый план! И кто же, кто устроил это ужасное дело? Девчонка, никому не внушавшая подозрений, втершаяся в доверие и к Гальшке, и к княгине, и к Антонио! Счастлива она, что успела скрыться; но княгиня найдет ее, отдаст в руки инквизиции. Пусть пытают ее, пусть замучают. Нет таких пыток, которые были бы достаточны для этой негодяйки…
Отец Антонио не предавался гневу и казался спокойным; но он лучше княгини понимал всю серьезность их общего положения. Он внутренно проклинал себя, он презирал себя за свою позорную неосмотрительность. Молоденькая девушка, воспользовавшись случайными, благоприятными обстоятельствами, разбила в прах его долгую, мучительную работу, смело и самоуверенно расстроила его планы!.. И он не сумел понять этой девочки, он, с своим опытом и пониманием людей, забыл, что страстная, неразборчивая на средства женщина всегда отыщет самый действительный яд, чтобы отомстить человеку, оскорбившему ее чувство и самолюбие…
Кто отнял у него его ум и наблюдательность, когда он осмеливался пренебрегать Зосей? Он должен был знать, что она не простит ему своих долгих и тщетных усилий покорить его сердце. Но он поступал как глупец, поступал вопреки мудрым правилам тайных иезуитских наставлений и теперь должен нести тяжкую кару. Зося отмстила ему так ловко, так жестоко, что теперь вряд ли удастся выпутаться из этих
