себя выдаю, то есть граф Феникс, полковник испанской службы, числящийся в королевских войсках.
Императрица приняла бумагу, внимательно прочла ее и вернула Калиостро.
– Очень довольна, – несколько сухим тоном произнесла она, – что получила на мой вопрос ответ удовлетворительный… и надеюсь, граф, что вы не будете претендовать на мое любопытство… В моем положении мне приходится иногда быть любопытной за других, то есть исполнять не только свои, но и чужие обязанности…
Потемкин улыбнулся и встал с кресла. Аудиенция была закончена, и Калиостро выходил из кабинета русской царицы с полным сознанием понесенного поражения. Он сознал свою ошибку, но не мог решить, в чем она и откуда происходит. Быть может, никогда еще в жизни не отдавал он столько своей силы, той силы, в которую он верил и чудные действия которой он видел столько раз. С таким количеством затраченной магнитной силы он мог повлиять на всякую женщину, он заставил бы тревожно забиться самое холодное сердце, согрел бы самую холодную кровь… Или эта женщина – лед? Нет, она, быть может, более других способна живо воспринять внезапное впечатление… В чем же его ошибка? Он упустил из виду то, что в известном возрасте женщина может поддаться страстному впечатлению только в том случае, если она сама пожелает этого…
Оставшись одна, императрица несколько мгновений находилась в задумчивости, потом она подошла к письменному столу, покачала головою и занесла в свою записную книжку: «Справиться у испанского поверенного в делах Нормандеса о полковнике графе Фениксе».
XIX
– Уверяю вас, что и мне неприятно и просто тяжело так говорить с вами, но вы меня вынуждаете, князь, к подобному разговору. Я его избегала до последней возможности, я сделала все, чтобы естественно и спокойно заставить вас изменить ваш образ действий… Но вы или не хотели понять меня, или делали вид, что не понимаете…
Так говорила графиня Елена Зонненфельд, грациозно и устало склоняясь на высокую покатую спинку глубокого кресла в ее уютной гостиной, пропитанной тонким запахом каких-то неопределенных духов. Она говорила это князю Щенятеву. Он сидел перед нею, сверкая перстнями и аграфами, с лицом, залитым внезапной краской, с глазами, страстно и мучительно устремленными в глубокие и печальные глаза своей собеседницы.
– Графиня, – наконец выговорил он упавшим голосом, – неужели в моих действиях было что-либо недостойное и для вас оскорбительное? Мне кажется, я никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял себе ничего такого, чем мог бы заслужить гнев ваш…
– Вы и теперь не хотите понять меня! – более скучающим, чем раздраженным тоном перебила его Елена. – Дело вовсе не в моем гневе! Я знаю, что вы не в состоянии желать оскорбить меня и, следовательно, гневаться мне на вас нечего… Я не люблю недомолвок и фальшивых положений и не хочу их точно так же для вас, как и для себя… Буду говорить прямо. Мы с вами знакомы с детских лет и даже в дальнем родстве… Когда я вернулась прошлой весной в Петербург, я была очень рада снова встретиться с вами, так как всегда знала вас за доброго человека. Вы приняли, по-видимому, такое сердечное участие в моих делах, оказывали мне всякие услуги… Я благодарна вам за это, и вы знаете, что я принимала вас с удовольствием, что мои двери были открыты перед вами… Прошел какой-нибудь месяц – и я стала вас видеть всегда и всюду…
– Вы меня обвиняете в этом, а сами сейчас сказали, что встречали меня с удовольствием! – печально усмехнувшись, заметил Щенятев.
Но Елена не смутилась. Ее взгляд оставался все таким же печальным и равнодушным. Она продолжала:
– Я охотно видела вас как знакомого, родственника, но это не давало вам права сделаться моей тенью, а вы стали именно моей тенью… И вы даже ни разу не подумали о том, что так следя за мною, вы меня просто компрометировали.
– Отчего же вы прямо не сказали мне тогда же, что мое присутствие вам неприятно? Отчего вы продолжали ласково мне улыбаться при наших частых встречах? Зачем не изменяли своего со мной обращения?
Елена пожала плечами и с некоторым даже презрением усмехнулась.
– Вот, теперь я же оказываюсь виновной. Вы переходите в наступление! – воскликнула она. – Но это хорошо – я предпочитаю защищаться, а не наступать… Поймите, что я только теперь, в последнее время, увидела и сообразила все… Тогда же я так была занята своими делами, что ровно ни о чем не думала и ничего не разбирала. Вы были передо мною всегда и везде, иногда я не имела ничего против этого, иногда присутствие ваше казалось мне излишним… вот и все! Только месяца два тому назад на вечере при дворе я случайно услышала фразу… мое имя в этой фразе было соединено с вашим – и тон этой фразы мне не понравился… открыл мне глаза. С этого дня я стала наблюдать, с этого дня я сделала все, чтобы со своей стороны не подавать повода к толкам, очень для меня нежелательным, да и вас заставить быть внимательнее. Прямо говорить с вами об этом я не могла – вы относились ко мне всегда почтительно… Только раз у вас вырвался намек на такое чувство, какого я вовсе не желала в вас видеть – и я ответила вам довольно ясно… Если вы меня не поняли и даже не обратили никакого внимания на слова мои – виновата ли я в этом?.. Сегодня вы говорите прямо… Это уже не намеки – и вы даете мне право прекратить все это наше недоразумение.
Слезы стояли в глазах Щенятева; лицо его мгновенно побледнело.
– Графиня, – дрожащим от волнения голосом заговорил он, – не я вас не понимаю, а вы меня не поняли! Вы приписываете мне такое чувство к вам, какого во мне нет и быть не может!
«Что он говорит?» – пронеслось в мыслях Елены. Ей стало неловко, но он сейчас же и вывел ее из этой неловкости.
– Я знаю, что у меня репутация волокиты, – продолжал он, – и, быть может, я заслужил ее. Но вы очень ошиблись касательно моего отношения к вам… вы оскорбляете и унижаете мое чувство… Я никогда не думал и не думаю ухаживать за вами, je ne vous fais pas la cour – je vous aime!
Он в волнении поднялся с кресла и стал перед нею, прижав руку к груди, в патетической позе.
Она взглянула на него и отвернулась: он вдруг напомнил ей графа Зонненфельда и вызвал в ней к себе то же самое ненавистное, брезгливое чувство, какое она всегда испытывала, когда муж повторял свое «ja wohl!» и подходил к ней с намерением приласкать ее.
Между тем Щенятев, бледный и трепещущий, шептал:
– Я вас люблю на всю жизнь… я ваш раб… я всецело в вашем распоряжении… Если бы тогда так поспешно и так несчастливо вы не вышли замуж, я просил бы руки вашей… я опоздал… Вы уехали – и я никогда не мог забыть вас… если я заслужил мою репутацию легкомысленного волокиты, если у меня были истории, рассказы о которых ходят по городу, то это единственно вследствие того, что я хотел как-нибудь забыться, забыть вас… И не мог! Вы появились снова – и я ваш…
Он упал на колени перед ней. Елена с испугом от него отстранилась.
– Князь! Сейчас, сейчас встаньте – иначе я уйду! Я не могу допустить этого.
Он поднялся с колен еще более бледный, еще более трепещущий и растерянно глядел на нее.
– Так вы мне отказываете? Вы меня не любите? Вы не хотите забыть все это ужасное ваше прошлое, о котором вы мне говорили, забыть навсегда… как бы его не было… и стать княгиней Щенятевой? – лепетал он.
Елена опустила голову и медленно проговорила:
– Благодарю вас, князь, за предложение, которое вы мне делаете… я почла бы за большую для себя честь носить ваше старое русское имя… Я очень расположена к вам… но я не люблю вас так, чтобы выйти за вас замуж.
– Это ваше последнее слово? – отчаянно крикнул Щенятев.
Она вспыхнула.
– Разве я могу шутить этим, разве такие слова говорятся на ветер? – сказала она.
Но он уже ничего не понимал. В виски его стучало, безумная тоска сосала его сердце, и никогда еще Елена не казалась ему такой обольстительной, такой прелестной. Отказаться от нее он не мог. Она будет принадлежать ему, она ему обещана Фениксом… напрасно он поторопился сегодня, вопреки советам своего учителя… Необходимо сдержать свою страсть, надо владеть собою… и… раньше или позже, несмотря на
