– Yeah baby, – прошептала в ответ Кларисса, – yeah… Стриги ногти, я же тебе говорила. Игуаны стригут ногти.
– Мне нравится твой крюк, Клэр. Вот честное слово.
– А мне твой, Таня… My beautiful Russian hooker[27].
– А что будет, если зацепить моим крюком за твой? Или твоим за мой?
Кларисса тихонько засмеялась.
– А как ты думаешь?
– Не знаю. Думаю, что-то удивительное.
– Да, – прошептала Кларисса, – игуаны так делают. Тебе не жарко?
– Жарко, – призналась Таня. – Как будто сверху солнце.
– Это солнце игуан. Оно светит даже сквозь русскую зиму.
– Наверно, надо все с себя снять.
– Да, так будет лучше… Ты чувствуешь, кто мы теперь?
– Конечно, – прошептала Таня в ответ. – Мы две игуаны. Просто две игуаны под солнцем…
***Кларисса улетела.
Возвращаясь из «Шереметьево», Таня все еще улыбалась, как будто Кларисса была рядом – и в зените по-прежнему горело древнее солнце игуан. Но когда она вышла из метро на своей станции, на нее сразу навалился такой плотный и серый московский сумрак, такое конкретное обещание долгой безвыходной зимы, что она тихо застонала.
Добравшись до своей квартиры, она почувствовала, что от хорошего настроения не осталось и следа. Она разделась, пошла в спальню и упала на кровать, еще хранившую легкий аромат Клариссы.
Все, что она узнала за последние дни, вдруг показалось ей шуткой. Даже не шуткой – изощренной насмешкой судьбы. Конечно, это было просто бредом, сном. Правдой была московская зима за окном: вот это полумокрое ничто цвета снегурочки, в котором растворилось столько горьких русских судеб.
Таня заснула. Ей приснилось, что она плачет. Проснувшись, она действительно заплакала – и плакала долго, не думая ни о чем конкретном, словно в душе шел ледяной дождь. Потом она уснула опять.
Когда следующим утром она открыла глаза, все уже было по-другому. Пора начинать тренировку, сказал в ее сознании чей-то тихий спокойный голос. И она кивнула в ответ.
Если очень экономить, денег должно было хватить до мая. Может быть, до июня. Нельзя было терять ни минуты.
– Я игуана, – сказала Таня, прислушиваясь к звуку этих слов. – Я игуана.
Серая зимняя пустота за окном не возражала. Пустоте было все равно.
Таня попробовала представить свой крюк. Это получилось сразу, без всяких усилий – якорь немедленно появился перед ее внутренним взором, такой отчетливый, что его, казалось, можно было потрогать. С крюком все было хорошо. Он был, как говорили герои «Звездных войн», fully operational[28].
Таня вспомнила последние инструкции Клариссы в аэропорту.
– Ты можешь делать своим крюком что хочешь, подруга. Ты сильная и злая, и не особо нуждаешься в моих советах. У тебя получится все. Но все-таки запомни – даже при тренировке не трать себя на пакости и сведение мелких счетов с патриархией. Не обливай самцов пивом. Кидай свой крюк в самые главные проблемы и вопросы.
– А разве не надо сперва набить руку? В смысле не руку, а…
– Нет, не надо. Совсем наоборот – некоторые вещи получаются лучше, когда делаешь их в первый раз. Когда еще не знаешь, как правильно. В одной из ваших книг написано: замахивайся сразу на большое, о маленькое только кулак отшибешь. В смысле не кулак, а…
Кларисса так точно изобразила застенчивую интонацию подруги, что Таня засмеялась.
– А если возникнут сложности? – спросила она.
– Будешь их решать. Импровизируй. Игуана может все. Поэтому она всегда начинает с самого важного.
Но что самое важное, спросила себя Таня, что?
Кларисса говорила, крюк можно кидать в непонятное – и оно станет понятным. Таня задумалась.
А что она вообще знает про мир?
Она не знала ничего. Когда она закрывала глаза, это густое плотное неведение превращалось в подобие черного колодца перед ее лицом.
Что есть на самом деле? Откуда все взялось? Научпоп говорит одно, Кларисса другое, Илон Маск третье…
Таня нервно перевела дыхание – и вдруг, неожиданно для себя, кинула крюк в главную тайну всего.
Матка ответила спазмом боли, но Таня увидела.
В центре всего была гигантская черная вагина.
Вернее, ее уже не было – Таня ощутила только ее грозное космическое эхо. Но про эту главную вагину нельзя было сказать, что она была, а теперь ее нет. Истина была сложнее, и Таня стала впитывать ее по частям.
Эта главная вагина была на самом деле не гигантская. Даже не особо большая – скорее, совсем маленькая. Непостижимо маленькая. Но при этом она делала все очень большое, даже невозможно большое – не просто маленьким, а вообще никаким.
Мало того, все без исключения большое, громадное, сверкающее и сияющее, чем был заполнен неизмеримый космос, появилось из нее – незаметной червоточинки, у которой не было никакого внятного размера, а только качества и свойства.
Качества эти казались странными.
Сначала в мире была только эта вагина – и говорить о ее размерах не имело смысла, потому что ее не с чем было сравнивать и некому измерять, а сама она такими глупостями не занималась.
Потом она взрывалась родами – и порожденное летело во все стороны, становясь звездами, галактиками, сгущениями, кластерами, квазарами и всем прочим (Таня когда-то читала об этом, но помнила прочитанное смутно).
А вот дальше начиналось такое, о чем она не читала точно.
Все эти грозные порождения космоса улетали в пустоту все быстрее и быстрее, вроде бы удаляясь друг от друга и разлетаясь бесконечно далеко – но каким-то образом оказывалось, что этот их разлет в никуда был одновременно и сбором в ту самую точку, из которой они появились.
Вселенная разлеталась, потому что она слеталась.
Это было как движение карандаша по ленте Мебиуса – грифель видит, что он все дальше и дальше от линии склейки, и можно не только измерить это расстояние в точнейших миллиметрах, но и вычислить, когда началось путешествие. Но чем дальше грифель уползает от склейки, тем он становится к ней ближе, а потом – совершенно неожиданно – вдруг опять оказывается на ней вместе со всеми своими измерениями и вычислениями. Грифель этого не ожидает, потому что все время глядит назад, в прошлое.
«Ничто не предвещало…»
Точно так же космос был прозрачен только для света из прошлого, и человеческое знание было ограничено его скоростью. Астрономы смотрели в прошлое. Люди видели то, что позади, но не видели того, что впереди – и не могли измерить длину своей ленты. И хорошо, подумала Таня, что не могли. А вот крюк без всяких измерений знал: космическая вагина разлеталась и снова собиралась в себя, не выдавая своих планов и не оставляя никаких улик.
Это был фактически вселенский месячный цикл – или, во всяком случае, очень убедительная его симуляция. Но при этом никакой космический елдак не нарушал достоинства изначальной вагины. Во Вселенной царил матриархат, единоначалие и непрочность. Мужское появлялось на время из женского и исчезало в нем же. Тишина, пустота, тьма – это было женское, вечное. А яркое, суетливое, мельтешащее и мимолетное было мужским.
Таня ощутила гордость и торжество. Эта космическая вагина была одновременно и ее
