– Неужели они не понимают, что эти их глушилки – как колокольчик на шее у кота?
– Они вертухаи, – говорит Грек. – Способность понимать – это первое, что из них выбивают во время обучения.
[28 января 20ХХ]
Я знаю, этого они и добиваются: хотят сломить морально. С Греком это не работает: его, мне кажется, все эти схватки и препирательства только бодрят; борьба – его стихия, и лучше всего он раскрывается под давлением, в противостоянии, – поэтому любые попытки властей запугать его обречены на провал; они его только подначивают. Во многом именно воинственный настрой Грека, его характер и в нас поддерживает боевой дух. И все же – мне тяжело. Очень. Переживаю я не столько за себя, сколько за Олю и Леву; Греку проще – он (как сам однажды выразился) «предусмотрительно не стал заводить семью и покупать квартиру». А я – я чувствую, что мне все сложнее выстраивать вокруг родных капсулу разумного, безопасного мира – стенки капсулы истончаются, и государство все активнее вторгается в нашу жизнь, через «Соглядатая-Н», переписанные учебники истории, гонения на художников и прочие грязные следы казенных сапог внутри личного пространства граждан.
[1 февраля 20ХХ]
Законопроекты все чаще начинаются со слова «запрещается». Разворот «на восток» идет полным ходом.
Во время очередных парламентских выборов уставшие от показухи и пустых обещаний люди начали освистывать кандидатов. Что сделало правительство? Ввело уголовную ответственность за свист в местах массовых мероприятий. Но это не остановило людей – они продолжали приходить на дебаты и просто аплодировали, мешая кандидатам выступать, заглушая их голоса. Тогда вышел новый закон: нам запретили аплодировать.
Во время одной из демонстраций полицаи повязали целую группу активистов, в протоколе задержания было написано [sic!] «нарушали общественный порядок, создавая шум с помощью хлопков одной ладони об другую». И все бы ничего, да только среди задержанных значился один инвалид, у него была только одна рука – левая. И все равно его наравне со всеми судили за «аплодисменты». Мы называли его Буддой.
На этом истерия с запретами не закончилась. Люди стали выходить на улицы с заклеенными скотчем ртами.
– Угадай, что случилось?
– Только не говори, что они запретили заклеивать рот скотчем.
– В точку!
И даже этому я уже не удивляюсь. Вчера Лева написал школьное сочинение по истории и принес мне на проверку: «Многие виликие люди стродали за свои убиждения например Иисус Христос, Галилео Галилей, Михаил Боткин», – так начиналась его работа. И да, со стороны это выглядит смешно, но я был в панике – честное слово – они добрались до моего сына, до его мозгов, а это уже заповедная территория.
[2 февраля 20ХХ]
На неугодных журналистов все чаще нападают – их обливают зеленкой, йодом, фекалиями, бензином, бросались в них тортами, яйцами, оскорблениями.
Грек шутит, что в этом совпадении есть что-то странное – эскалация репрессий началась почти сразу после таинственной «оздоровительной» поездки Боткина в Китай.
Я не согласен с ним, по мне, так гайки стали завинчивать после выставки гиперреалистов.
– Расслабься, тебе нечего бояться, – говорит Грек. – У тебя иммунитет. Твой брат работает на них.
Это обидные слова, хотя в душе я понимаю – Грек прав: Егор действительно в некотором роде находится по ту сторону баррикад. И мне до сих пор стыдно перед ним. Ему не нравится моя работа, мне – его. На его позапрошлый день рождения я подарил ему «Обезьяну и сущность» Хаксли и на форзаце написал: «Моему брату – Эйнштейну». Оля сказала, что это худший подарок на свете, и делать такие намеки – подло, я сам вскоре пожалел о своем поступке, но переигрывать было поздно. Егор, впрочем, надо отдать ему должное, при всех наших разногласиях, остается настоящим джентльменом: тот первый раз, когда меня вызвали на допрос по «делу о светящихся сердцах», оказался еще и последним, – и позже я узнал, что все решил звонок сверху: полицаям приказали оставить мою семью в покое и убрать слежку. Насчет второго не уверен, но первый пункт они выполнили.
[3 марта 20ХХ]
У мамы день рождения через месяц. Юбилей, пятьдесят пять лет. Егор затеял целую вечеринку, снял банкетный зал где-то в центре. И пригласил всех ее друзей. Мне тоже прислал приглашение – по электронной почте, очень краткое, сухое. Все еще злится на меня. Поймал себя на мысли, что я попросту завидую ему – завидую своему брату: из нас двоих о маме заботится только он.
Пора бы уже помириться с ним, а то я, кажется, со всеми сейчас на ножах, нервный стал. Стресса все больше. Егор как-то рассказывал, что когда сомневается, в груди у него словно открывается воронка, в которую его затягивает. Воронка сомнений. Теперь я понимаю, о чем он. Чувствую то же самое.
Петро
Однажды вечером по пути на работу меня настиг дождь. Почти тропический ливень – он шел минут пять, не больше, но этого хватило, чтобы я вымок до нитки. Я вернулся домой, снял ботинок, из него полилась вода. Минуту я смотрел на лужу на полу, а потом вдруг, удивив самого себя, зарыдал.
Оля появилась из кухни, нежно вытерла мне лицо полотенцем, начала стягивать с меня мокрую одежду.
– Что случилось? – спросила она.
– Я не знаю, – бормотал я. – Я правда не знаю. Просто… просто устал очень.
К вечеру у меня поднялась температура – прекрасно! Я еще и заболел (как будто одной расшатанной психики мало). Озноб, ломота в теле, тяжесть в груди. Подозрение на воспаление легких не подтвердилось, но врач прописал постельный режим и антибиотики, и еще две недели я провалялся в постели в комнате с задернутыми шторами. Яркий свет резал глаза и усиливал мигрень.
Утром второго дня я открыл глаза, в кресле напротив кровати сидела мама, в руках – тетрадка, пишет, черкает что-то в ней карандашом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, с трудом разлепив губы.
– Сегодня я твоя сиделка.
– А где Оля?
– Повезла Леву в школу, потом на работу. Ты сам как?
Я прислушался к своему телу, к своим ощущениям.
– Мигрень прошла. А во рту как будто кошачий лоток, который не чистили месяц.
Она принесла мне стакан воды, зубную пасту и кастрюлю. Я прополоскал рот, стало полегче.
– Что пишешь? – спросил я.
– Книгу.
– Ту самую?
– Ага. О двух мальчиках, которые ищут пропавшее озеро.
– Отличный замысел, я считаю. И как идет?
– Плохо. У меня нет концовки.
* * *Они втроем – Оля, мама и Грек – по очереди дежурили у моей постели до тех пор, пока я не начал «подавать признаки жизни».
Еще через неделю я уже мог вставать с постели, ходить, правда, было тяжело, и Грек привез мне трость.
Лева добавлял проблем: пока я был дома, больной, заставить его делать что-либо было невозможно, он
