Ничего себе! Хотен сквозь зубы прокричал распоряжение Хмырю, развернул Рыжка, спешился и, вжимаясь плечом в тугие лозы кустов, развернул Яхонта, взобрался на него. Теперь дружину вел его холоп – то-то небось гордится! Не может быть… Нет, не послышалось. Это волки выли впереди, видимо, на дороге. И тут же вой раздался справа, почти сразу же отозвавшись за спиной.
Через четверть часа, показавшуюся Хотену бесконечной, слева сквозь стволы сосен забелело. Поляна! Он крикнул Хмырю, чтобы брал влево еще несколько минут – и на поляне собралась вся дружина. Нахмуренный Радко подъехал к Хотену.
– Они невдалеке, волчары. Скоро будут здесь.
– Что предлагаешь?
Радко вдруг захохотал.
– Будь ты купцом, а я твоим конюхом, съели бы нас вместе с лошадьми и косточек бы не оставили. Но дружинниками в полном вооружении волки подавятся. Лучники стреляют, копейщики копьями колют, а мы с тобою мечами отмахиваемся. Жаль, что шкуры некогда будет снимать!
– Давай распоряжайся, коли такой неустрашимый, – усмехнулся и Хотен, сходя с коня. А Радко возвысил голос:
– Эй, мужи! Надевать доспехи, разводить костер, лошадей к нему. Хмырь, ты коноводом. Мы же все – в круг перед лошадьми!
Костерок уже начинал разгораться, когда неясные тени замелькали в сумерках между деревьями.
– Явилась стая, не запылилась, – пробурчал Хотен и поглядел на лошадей. Они уже сами, тревожно взбрыкивая, сгрудились в кучу возле костерка. – И не одна стая, а словно со всего Чертова леса собрались.
Волки ринулись вперед, как только совсем стемнело. Еще на бегу в одного попала стрела, он заскулил, как собака, остальные набросились на раненого, разрывая в клочья. Три волка, подбиравшиеся, поджав хвосты, к Хотену, присели на мгновенье и вдруг помчались в ту сторону, откуда неслись визг и рычание.
– Не плачьте, мужи! Они вернутся! – прогремел Радко. – Не успеете соскучиться!
Тут отчаянно заржал Яхонт. Хотен обернулся, молясь всем богам, чтобы ему послышалось, будто голос его коня… Увы, это Яхонт, задрав в безумном прыжке голову, пролетел мимо растерянных дружинников и скрылся в лесу. Почти тотчас же (или показалось Хотену?) раздалось короткое, полное боли ржание.
– Стой, Хотен! Тут уж ничего не поделать, – это Радко удержал Хотена за плечо. – Скажи лучше, что у бедолаги во вьюках?
– Что вьюки? – протянул Хотен, левой рукою поднимая забрало. – Ну, один, легкий вьюк. Вез сей шлем, осталась нарядная одежда, сапоги там…
– Ничего! Авось, ты уж меня прости, не такие они уже голодные, чтобы сапоги или сбрую глодать…
– Эх! Пропал конь, так и сбрую в огонь!
– Вот, ты ж понимаешь, что значит заморский конь… У них там что же – волков вовсе нет?
– Будто бы арабский. Там, в пустынях, вроде нету волков, Радко.
– Наш русский боевой комонь может и сам от волка отбиться: так лягнет копытом, да еще подкованным, что серый замертво ляжет. Вот ведь незадача!
Волки тем временем начали снова подтягиваться, сужая свой круг окрест круга дружинников. Примеченные Хотеном три волка снова возникли напротив него: сперва красные глаза засветились между деревьями, потом, в свете кстати разгоревшегося костра, замелькали опять на снегу поджарые тени. «За что это они меня так полюбили? – удивился Хотен. – Да нет, просто по своим же следам вернулись. Уж если столь похожи на собак, наверняка и нюх у них такой же». Подобрались ближе, и приметил он, что два волка побольше, те впереди, а еще один, поменьше и посветлее шерстью, с мордой поострее, держится сзади. Волчиха, небось… Точно, как у людей: баба подзуживает на драку, а сама вперед не лезет…
Вот! Матерый волчище бросился на него, но, избегая взметнувшегося навстречу меча, извернулся в воздухе и покатился по снегу. Второй тем временем ухватил зубами за левую руку, однако клыки скользнули по стальному наручу, а Хотен успел, пока зверь не сомкнул пасть, стукнуть его головкой рукояти. Волк свалился в снег и, рыча, отполз. Хотен тем временем решил, что хоть горло у него и защищено, ни в коем случае нельзя позволить волкам сбить себя с ног. Встал потверже, поднял меч… Из-за спины, слева и справа, неслись ржанье, вой, рычанье, матерные вскрики рассвирепевших дружинников, и непонятно было, как удалось ему расслышать провытое волчицей (или прочитал в ее холодным огнем горящих глазах?), когда, оскалившись, готовилась она прыгнуть: «Ты отойди, железный волк, нам нужны только твои вкусные лошади».
Прыгнула – и он успел отмахнуться мечом, а волчица, оскалив клыки, отпрыгнуть назад. Из-за ее спины уже готовились к рывку вперед два других волка, и Хотен снова поднял меч, чувствуя, что слишком тяжел для его руки. Все это повторялось, уже происходило с ним, но где и когда? Он знал, что ударит и промахнется, а тогда снова, накопленное движение меча используя, взнесет его тяжесть вверх… Тут звери вдруг попятились и снова скрылись в лесу.
И стихло сразу. Хотен обернулся к Радко, не зная, может ли уже покинуть круг. Децкий, кряхтя, вытирал меч о снег, на глазах ало темневший.
– Пришлось меч волчьей кровью опоганить, – пробурчал, с натугою распрямляясь. – Здесь и заночуем, боярин, меж четырех костров.
– Думаешь, больше не полезут?
– Будем спать по очереди. Если снова кинутся – отобьемся! Только не верится мне, что кинутся. Ведь Чванец из самострела вожака завалил – и матерого. Эй, повара ко мне!
– Слушай, Радко, – Хотен, разгоряченный схваткой, вдруг ощутил желание продолжить разговор. – Давно хотел тебя спросить, а вот сейчас, как отбивались мечами, так ярко он мне вспомнился, кумысник. Где он сейчас, Овлур, смешной крещеный половец, что на меня обижался? Во Владимире?
– Нет Овлура во Владимире, а где он в Великой степи, кто ж такое знать может? Когда отступили мы во Владимир, далеко оказались от степей, Овлур и затосковал. Отпросился со службы у великого князя и исчез. Так… Повара ко мне, кому сказал!
Глубокой ночью децкий растолкал Хотена, уснувшего на сей раз сном младенца – даже не приснилось ничего! Он поднялся на ноги, громыхая железом; со стороны ближайшего костра, куда лежал лицом, доспех так даже нагрелся, а вот спину кольчуга холодила. Потянул носом: вокруг уже не пахло кровью.
Судя по вою, волки не отходили далеко. Хотен стоял, опершись на меч, и вслушивался, но больше никаких слов не разбирал. Бередила душу необходимость на рассвете разыскивать косточки бедного Яхонта, чтобы снять вьюк и седло. Однако за все остальное он зла на волков не держал. Быть может, потому, что ломал голову над вопросом, почему та волчица обратилась к нему на своем волчьем языке, а он ее понял. Уж не потому ли, что назвал себя Несмеяне в шутку Серым Волком и уж вовсе не в шутку выл с нею по-волчьи в том их последнем, сладостно-мучительном слиянии? Ночь
