Очень странная, даже фантастическая ситуация – я стоял в темном коридоре с человеком, которого наняли меня убить, но думал вовсе не об этом. Я думал об Ариэль. Я сказал Барбаре, что люблю Ариэль, но главное не это – под ее давлением я признался в этом самому себе. Я люблю Ариэль Кэрриган, люблю и не знаю, что делать с этой любовью. Люблю, хотя это и неправильно. Люблю и буду любить.
– Вы, вы лично, док, сделали для нее очень многое, появившись в Хоулленде, и это та причина, по которой я не выполню поручения. Но есть еще и вторая. Я в Хоулленде всего два дня, но это место странно на меня повлияло. Какая-то мистика… Во всяком случае, я понимаю, почему Бэйб считает его своим домом. Здесь хочется остаться навсегда. Здесь нестрашно состариться. И тем более нестрашно прожить жизнь. Здесь время течет по-другому, не так, как в Большом мире.
Он затянулся еще раз.
– Я устал, Фокс. В военные игры хорошо играть, когда тебе двадцать пять или меньше. Вот появилась ростовая мишень: «бенг-бенг» – мишень упала, в кармане стало тяжелее на восемьдесят граммов[14]. А потом, со временем, понимаешь, что у этой, так сказать, «мишени», возможно, были пожилые родители, братья и сестры, жена, дети, дом – все то, чего нет у тебя. И что кто-то будет его ждать. И не дождется.
Мы помолчали, стоя в темноте. Теперь она не казалась такой пугающей.
– Моя сигарета почти выкурена, – сказал он. – Пойду к Бэйб, она уже беспокоится, наверно. А вам, док, советую никуда пока не выходить из броха. До поры до времени. Думаю, вы что-то запланировали на выборы, иначе Кохэген не трясся бы, как Иуда. Пусть у вас все получится.
– Спасибо, – через силу выдавил я.
– И мой вам совет – решитесь и поговорите все-таки со своей Ариэль. Она не Бэйб, сама первый шаг не сделает, но, не будь я французом из Авиньона, ждет его от вас. Vous me comprenez?
– Oui, – ответил я и добавил: – Merci[15].
– Не за что, – ответил он и бесшумно, как тень, исчез в направлении зала. А я вернулся в щитовую.
– Я так понял, ночевать мы будем в брохе? – сказал Блейк, когда представление закончилось и мы тепло распрощались с Барбарой и Пьером, который вновь превратился в вальяжного, сдержанного мужчину средних лет. Парадоксально, стоило им уйти – и я, хоть убей, не мог вспомнить черты лица Бельмондо, хотя его сложно было назвать неприметным. Впрочем, в Хоулленде ему нелегко будет сохранять инкогнито, подумал я. Не слишком-то здесь много высоких людей.
– Вот что, молодежь, – решил Блейк. – Вы располагайтесь у меня в кабинете, а я пойду в электрощитовую. Теперь моя очередь дежурить.
Свет, кстати говоря, нам так и не выключили. Должно быть, Кохэген узнал про мой генератор и решил, что это бессмысленно. Впрочем, когда Блейк ушел, Ариэль предложила погасить люстру и зажечь свечи. Так мы и поступили.
Мы совершили вылазку в буфет и принесли себе нехитрой снеди – по паре бутербродов с ветчиной и сыром, пакет сока и кувшин кофе, естественно, растворимого. Несмотря на отсутствие окон, в кабинете Блейка было на удивление уютно, и я внезапно понял, что сейчас настанет та минута, когда я, к добру или нет, совершу тот важный шаг, к которому меня так настойчиво подталкивала Барбара. И Бельмондо-Пьер говорил о том же. Но, черт возьми, я абсолютно не знал, как это делается. Да, за свою полувековую жизнь я ни разу не признавался никому в любви, если не считать дежурных «я тебя люблю – я тебя тоже», принятых между супругами. Вообще, если слова могут девальвировать, то слово любовь – абсолютный чемпион в этом отношении. Множество людей говорят его без какого бы то ни было трепета, просто механически воспроизводят звуки, не вкладывая в них ни унции душевного порыва.
– Мне страшно, – сказала Ариэль, присаживаясь рядом и передавая мне чашечку с едва теплым кофе.
– Вас пугает брох? – спросил я.
Она отмахнулась:
– Я не раз оставалась здесь на ночь и никогда не боялась, хотя легенду о проклятии знала с детства. Не в брохе дело. Мне страшно потому, что меняется жизнь.
Если бы она знала, что мне сегодня говорил Бельмондо, наверно, перепугалась бы еще больше. Но я решил ей этого не рассказывать.
– Вам нечего бояться, Ариэль, – сказал я. – В конце концов, я вас в обиду не дам. Вы, кажется, уже могли в этом убедиться.
– Почему? – спросила она, глядя на меня снизу вверх. Я почувствовал, как стучит у меня в висках кровь, голову словно сдавило мягкой лапой. Потом Ариэль утверждала, что я зажмурился. Я этого не помню. Но вполне возможно, так оно и было.
– Потому, что я вас люблю, – сказал я тихо, можно даже сказать глухо. Кровь в висках застучала сильнее. Мне стало жарко. Я был готов ко всему и не был готов ни к чему, я боялся и не боялся одновременно.
А Ариэль молчала. Только смотрела на меня и молчала.
– Не молчите, пожалуйста, – сказал я. – Я знаю, что это неправильно. Я знаю, что совершенно вам не нужен…
– Почему вы так думаете? – спросила она почти шепотом.
– Я намного старше вас. И потом я не от мира сего. Ученый, всю жизнь проведший в лабораториях и библиотеках…
Внезапно ее ладошка накрыла мои губы. Я посмотрел на нее. Ее глаза блестели, губы были приоткрыты, а волосы, несмотря на царившую полумглу, пламенели почти так же ярко, как свечи на видавшем виды письменном столе Блейка.
– А если мне это в вас и нравится? – сказала она. – Если я чувствую себя рядом с вами так спокойно, так хорошо, как ребенок у матери на руках? Если я готова слышать от вас что угодно, от химических формул до матерных куплетов, и каждое слово будет на вес золота, потому что его сказали вы?
– Если? – спросил я.
Она встала и взяла меня за руку:
– Нет, не если. Совсем не если… Так оно и есть, Фокс
