Абдул аль-Хазред
Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов
Труды и странствия, лишения и победы, утраты и обретения, самоотверженно выношенным плодом которых стало это повествование, а также его само до последней строки я посвящаю Ирине Азер – прекраснейшей из женщин Грядущего.
Автор В шепоте демонов услышанное.Говорившими с ними рассказанное.В видениях, ими навеянных, явленное.В манускриптах, ими продиктованных, прочитанное.С изображений, ими изваянных, увиденное.В проистекшем из деяний их осмысленное. Аль-Азиф Сквозь беспределья дали путь свой совершая, Вглядись, о сущий, в лики мирозданья. И мудрости, на них прочитанной, внимая, Прозри свое и их предначертанье. В пути по вечности не праздно беспределье, Чредой в теченье вехи направляя. И воспылал огонь Всезарожденья, Пустое светом сущим наполняя. В огне из тьмы родились свет и камень черный Впервые от истоков предтеченья. Те свет и камень стали сущностью и формой, Друг друга обретя в совокупленье. И засияло беспределье многоличьем, Потоком сущностей и форм вскипая. Они ж блистали превращений безграничьем, Друг друга множа, новых созидая. Но вот идиллия особая сложилась, Неистово в ней Жизнь затрепетала, И форма, что материалом зародилась, Уже в безбрежье Существом предстала. И вновь пучиной беспределье забурлило, Как острова, миры в себе рождая, Чтоб жизнь своим их многоличьем наводнила, Их сущности в свои преображая. Они ж, сплетаясь и сливаясь, неизбежно Все больших высей смысла достигали И искры разума зажгли в мирах безбрежья, А искры ярким пламенем вспылали. А разум, движимый стремлением познанья И постиженья сущего в теченье, Понесся вдаль, неудержим в пылу дерзанья, Могуч во всех преград преодоленье. Он проникал в глубины сущностей безбрежья И, мудрость поглощая с упоеньем, Умножив знаньем мощь свою в сто крат, чем прежде, Безмерной властью овладел с теченьем. Ему подвластны стали дали и глубины, Теченье, вечность и деяний лики. Способен он нестись в бессмертье сквозь руины Миров и форм к прозрениям великим. Не всякий мертв из тех, кто, вечно недвижимый, В провале бездны темной пребывает, И даже Смерть в чреде веков непостижимых Встречаясь с неизбежным, умирает. Тот, кто в пути проникнуть в сущность смерти сможет, Великое усердно постигая, Во тьме почивши, тлен забвенья превозможет, И у путей его не будет края. И обреченный роком в бездну быть низвергнут, Испив свой срок, отмеренный в теченье, Восстанью к свету будет мудростью подвергнут В грядущее путей его стеченье. Познавший сущности безбрежий и течений Грядущее и бывшее постигнет. Идя чредой рождений и перерождений, Бессмертья и всесилья он достигнет. Но путь познания тяжел, тернист и долог, Преодолим лишь истовым стремленьем, Неисчислимых жертв ценой жесток и дорог, Чреват с высот, достигнутых паденьем. Проникнуть в тайное лишь два пути открыты. Один – великой мудрости познанье. Течет он средь веков грядущих и забытых, На стойкость посылая испытанья. Лишь тяжкий труд – залог его преодоленья Достигнуть цели свято устремленных, Несущих бремя сквозь страданья и лишенья, От устремлений плоти отреченных. Второй сокрыт в созданьи формы многосущей Жестоких черных таинств совершеньем. В ней обретется сущность многих собирущий[1] – Их плоти изощренным разрушеньем. Тот путь лишь алчный и жестокий выбирает И, торопясь свой замысел исполнить, Существ несметных формы прахом обращает, Чтоб сущностями их свою наполнить. Внимай, о сущий! Вот твое предначертанье: Метнуть свой жребий собственной рукою. Да будет путь твой озарен лучом дерзанья, Забвенью неподвластен и покою![2]Предшествие
Двуликая Ночь
И приходит Ночь…
Знойный изнурительный день, наполненный жестким и плотным, почти осязаемым светом немилосердного и неумолимого солнца, сменяется наконец прозрачными бархатными сумерками, несущими умиротворенность и предвкушение блаженного отдыха. Напряженные усилиями члены расслабляются, разморенное жарой тело дышит легко и радостно. Можно наконец освободиться от душного необъятного халата и шемага и подставить ветру обнаженную голову. Ветер, который днем, налетая жестким потоком, обжигает лицо и руки упругими струями жара и песка, заставляет глаза слезиться от пыли и скрипит песком на зубах, сейчас нежно обнимает и ласкает кожу, словно атласное покрывало. Ветер этот живителен: он уносит напряженность из тела, тяжесть из головы и проясняет мысли. Он наполняет грудь легким воздухом, отчего кровь начинает быстрее струиться по жилам, проникая в самые дальние и глубокие уголки тела и принося в них целебные соки, отчего приходит неописуемое блаженство.
Сумерки смягчают дневные цвета и тени, которые режут глаза своей неестественной резкостью и вместе с тем расплываются и предательски искажаются, колышась в мареве. Сумерки делают их приятными и гармоничными, постепенно блекнущими и уступающими место спокойным серым тонам, все более сливающимся по мере сгущения темноты.
С наступлением сумерек вместе с освобождением восприятий многократно расширяется мир ощущений. В остывающем воздухе явственно проступают запахи пустыни, притупленные днем ее горячим дыханием, иссушающим и обжигающим нос изнутри. От него не спасает даже повязка на лице. Окружающий мир кажется совершенно лишенным запахов, и диву даешься, насколько пестр букет ароматов этого, казалось бы, совершенно пустого мира. Пробивающаяся сквозь толщу песка к поверхности влага уже не высыхает сразу и не уносится горячим ветром, а, слегка смачивая пыль и песок, наделяет их собственным, хотя и мало примечательным ароматом, который, однако, хорошо оттеняет другие, позволяя определять окружающее. Пустынная растительность, несмотря на свою скудность и чахлость, пахнет в это время настолько сильно и освежающе, что неудержимо влечет к себе животных и людей. Запахи же пробегающих поблизости животных в этом букете ощущаются особенно резко, напоминая о том, что пустыня все-таки не мертва. Источник воды сразу выделяется среди этого смешения оттенков, так как имеет в пустыне особое значение для всего живого, а недалекий оазис источает истинное великолепие, присущее лишь дыханию самой жизни. И ко всему этому разнообразию неизбежно примешиваются запахи, которые путник принес с собой. Это запахи огня и дыма костра, отзывающиеся в душе теплом и уютом домашнего очага, ароматы согревающейся еды, пробуждающие естество от бесплотных грез. Холсты шатра, кожа и металл, ткани одежды, пропитанной многодневным по́том, разнообразная утварь, упряжь верблюдов и лошадей, разогретые за день, тоже отдают остывающему воздуху свои источения. Они напоминают ищущему о том, что он пришел из мира людей, и мучительно терзают сердце вопросом: суждено ли ему вернуться в него. Дурманящий же дымок опиумной курильницы возвращает в мир грез о
