– Что это вообще за тип? Ты сама его придумала?
Перелистнув страницу, я демонстрирую нарисованного черной тушью мужичка: длинноносого, паскудного, с окладистой бородой и скрученными в дулю пальцами.
– Ты слишком плохо обо мне думаешь. Просто когда-то давно, так давно, что никто уже и не помнит…
Заинтригованный Эмиль щелчком отбрасывает окурок и приземляется рядом, вытянув ноги.
– Кто только не топтал эту землю! Если б мы увидели типичных прусских жителей, то, наверное, убежали бы с криками. Рядом с обычными людьми вполне уживались земляные – маркопеты. В каждом болоте сидел «водяной епископ», а в каждой деревне обязательно водилась своя ведьма.
Эмиль недоверчиво хмыкает, но я не позволяю сбить себя с толку.
– Самыми противными были барстуки – несимпатичные создания с локоть величиной. Для пруссов встреча с барстуком была таким же обычным делом, как для нас с тобой – за хлебом сходить, – говорю я и вожу карандашом по бумаге. – Но даже среди своих сородичей нашелся чемпион по проказам. Его звали Трампель. Собственные родители пытались отделаться от него, подменив Трампелем младенца обычной женщины. Он враждовал с местным пастором, вредил крестьянам, а однажды заявился в дом молодой женщины, просунул голову в дверь и начал изображать непристойности. Прочла она молитву, и гадкий барстук исчез. Но на следующую ночь вернулся и, прыгнув на подушку, принялся душить ее лентами чепца, а потом выкручивать пальцы. Благочестивая женщина ничего не делала, только молилась. Барстук не отставал. Тогда она в сердцах воскликнула: «Не внемлешь ты моим молитвам, Господи!» – и так отходила Трампеля кочергой, что его еще долго никто не видел…
Эмиль хохочет, откинувшись на траву. Не думала, что моя история настолько его позабавит.
– Занятный персонаж! – Он ерзает, нечаянно толкает меня под локоть, рассматривает мой неоконченный рисунок – словом, делает все то, чего я терпеть не могу. – И много у тебя такого в голове?
– На жизнь хватает.
Он переводит взгляд на мое лицо и долго, пристально его изучает. Не слишком-то уютное ощущение.
– Есения, ты ведь из Железнодорожного? – я киваю, абсолютно уверенная в том, что при нем об этом не упоминала. – Никогда не бывал. Красивый город?
«Город» относится к моей малой родине примерно как «уют» – к концлагерю.
– Набери в любом поисковике «Гердауэн» и узнаешь.
Он послушно лезет в карман за смартфоном. Ненадолго наступает тишина. У меня даже получается представить, что рядом никого нет (редкие «ого», «ничего себе» и «круто», выражающие то ли восхищение увиденным, то ли сочувствие мне, выросшей в декорациях тевтонской разрухи, не в счет), и более-менее умиротворенно закончить ворота и замковый камень над ними. Теперь я готова обсуждать что угодно.
– Смотри. – Я пролистываю блокнот назад, словно отматываю свою собственную историю. – У нас в Железнодорожном есть разрушенный замок Гердауэн, разрушенная мельница Гердауэна и разрушенная кирха Гердауэна. Ну и бывший немецкий пивзавод, правда, сейчас от него мало что осталось.
На выбранном карандашном рисунке протыкает небо одинокая кирпичная труба. Рядом виднеется рухнувшая крыша, ее почерневшие балки напоминают вскрытую грудную клетку доисторического животного.
Во взгляде Эмиля мелькает нечто вроде уважения.
– Красота в глазах смотрящего?
Я улыбаюсь и киваю, попутно размышляя о том, что если бы рисовала его портрет, то ничего не стала бы в нем менять.
– Но ты все равно сбежала.
– Это не побег. – Мне хочется защищаться, хотя никто на меня не нападает. – Так, временная миграция.
Пользуясь очередной паузой, я перехожу к штриховке. Как жаль, что нельзя передать затишье перед бурей. Запах озона. Ворчание грома… Эмиль сидит рядом, по-прежнему уткнувшись в телефон. Мне кажется, что он давно отвлекся на картинки в «Инстаграме», но нет – на экране айфона все еще мелькают до боли знакомые улицы в асфальтных заплатах и одноэтажные домики, в которых тот же югендстиль угадывается только чрезвычайно наметанным глазом. Скрытый пеноблоками фасад одного из домов украшает крупно намалеванное солнце с глазами-щелочками, какие обычно рисуют дети. Надпись «Добро пожаловать» с тремя восклицательными знаками выглядит особо хитрым издевательством.
– Вот так представишь… – говорит он. – Какой-то Железнодорожный, а ведь ему почти семьсот лет[4]…
На лист бумаги падает тяжелая капля, но это не моя скупая слеза гордости за гердауэнское прошлое Железнодорожного.
Спустя мгновение нас накрывает стеной дождя.
Мы не сговариваясь бросаемся под защиту башни и почти одновременно ныряем внутрь. Вода капает с наших волос и затекает под воротники. Шум дождя заполняет каждый миллиметр пространства. Я чувствую себя потерпевшим крушение мореплавателем, который внезапно обнаружил в скале чистый, сухой и пригодный для жизни грот.
Прижатый к груди блокнот выскальзывает из моих рук и устремляется вниз. Эмиль оказывается на долю секунды быстрее и почти сразу его подхватывает.
– Рисуешь граффити?
Переплет раскрылся на том месте, где сильнее всего потрепаны страницы. Эмиль разглядывает мои каракули дольше, чем они того заслуживают.
– Похоже на какой-то алфавит.
– Только часть, – говорю я и аккуратно, но твердо высвобождаю блокнот из его пальцев. – Ерунда. Просто детская забава.
Во время грозы дом словно забывает о том, в каком веке находится, и, моргнув напоследок сразу всеми лампами, погружается во тьму. Бабушка Эльза ставит в центр стола тяжелый витой канделябр, который я отыскала на чердаке, а она отполировала песком и содой. Я по очереди подношу горящую спичку к каждому из трех фитильков. Чтение приходится отложить – в пляшущем свете пламени мелкие печатные буквы сливаются в неразличимую рябь. Вместо книги передо мной появляются тетрадный лист и самая настоящая чернильная ручка с пером.
– Помнишь, что мы учили в прошлый раз?
Я киваю и, прикусив от усердия кончик языка, погружаю перо в чернила. Вначале я вывожу на бумаге наклонные палочки с острием на концах, словно у половины часовой стрелки или маленькой единицы, а затем так же кропотливо расставляю между ними точки. Три прямых «единицы» – три точки сверху. Две прямых «единицы» и одна перевернутая – последняя точка внизу. Или ее нет вообще – тогда получится совсем другой рейсте.
– Это буквы? – спрашиваю я, получив молчаливое одобрение бабушки и несколько новых, непохожих на прежние знаков, которые тоже нужно довести до конца строки.
– Нет.
Бабушкины рейсты (если бы она могла сейчас прочесть мои мысли, то сразу бы одернула: «Никаких рейстов! Только рейсте!» Но если это даже не буквы, то непонятно, почему название вообще так важно, тем более «мои фарфоры» из собственных уст бабушку вообще не смущают) гораздо совершенней, я вижу это ясно. Сидя за столом возле крошечного окна, непрозрачного от заливающей его воды, я извожу бумагу в попытке достичь той же плавности линий, четкости контура и ажурности непонятных символов. Как только результат признается сносным, бабушка легким движением руки подносит всю стопку моих трудов к пламени свечи, некоторое время держит ее
