– Кто я для тебя, Есения? – говорит он с шутливой серьезностью.
– Ты мой друг. Такой, о котором можно только мечтать. И я счастлива, что ты рядом.
Не понимая ни слова, мальчик-француз переводит взгляд широко раскрытых глаз с меня на Германа и обратно.
– Так значит, друзья?
Я молча киваю. Что-то, застрявшее в горле, мешает заговорить.
Герман наконец-то отпускает мое плечо, и я раскрываю зонт. Кап-кап-кап. Что сказано, то сказано. Кап-кап. Значит, друзья…
Я чувствую на себе его взгляд все то время, пока мои кеды рассекают грязные лужи и почти невсерьез думаю о том, что догони он меня прямо сейчас, вердикт о дружбе пришлось бы пересмотреть. Но ничего не происходит, и, когда я оглядываюсь назад, задержавшись возле ворот, над совершенно пустым крыльцом с любопытством мерцают два тусклых фонарика.
* * *Я вовсе не собираюсь ломать эту комедию до скончания века. Эрна Мозер сделала свое дело, и теперь может спокойно поправлять здоровье в своем шале где-нибудь в Берхтесгадене. Отныне дело восстановления семейной истории в надежных руках ее русской племянницы Есении Иллеш.
Именно поэтому в ответ на энергичное «алло» Майи Ромодановой я называю собственное имя.
– Я кое-что выяснила про вашего Апостола, – говорит Майя, легко принимая мою легенду о внезапно заболевшей тетушке. – Но история странная, я предпочла бы обсудить ее с глазу на глаз. У вас есть возможность приехать ко мне в музей?
Я критически осматриваю свои забрызганные грязью кеды и несвежие джинсы, всей кожей головы ощущаю волосы, стянутые на затылке в неряшливый пучок. Рука нащупывает в кармане куртки смятый полтинник, которого должно хватить на проезд.
– Диктуйте адрес.
– Это на улице Клинической неподалеку от набережной Маринеско, – объясняет Майя, и я сразу понимаю, о каком музее идет речь. Историко-художественный, бывший краеведческий. Первый и единственный раз я была там, когда училась в пятом классе, правда, с тех пор мало что помню. – Позвоните мне, когда подъедете, я вас встречу.
Бросив прощальный взгляд на дом – у входа никого нет – я уныло шагаю к трамвайной остановке. Дожидаюсь пятого номера, и дребезжащий вагон везет меня до «Дворца Бракосочетаний», который как раз-то мне и нужен, вернее, не сам он, а строгое здание с белоснежными стенами и черепичной кровлей – бывший концертный зал Штадтхалле – в котором после реставрации уютно расположился главный музей области.
От «Дворца» я иду вдоль набережной – свинцово-серая поверхность воды зябко морщится, ветер гонит от берега к берегу мелкую рябь – и сворачиваю к заметному издалека трехэтажному строению. Высокие окна бесстрастно рассматривают стриженую лужайку с небольшим озерцом, над которым подрагивают влажной листвой редкие тоскливые осинки. К музею ведет безлюдная асфальтированная дорожка. На стоянке для сотрудников одиноко мокнет черный автомобиль.
Как и было условлено, я набираю номер Майи и, вслушиваясь в длинные гудки, размышляю о том, что окажусь в весьма щекотливой ситуации, если понадобится платить за входной билет. К счастью, моим опасениям не суждено сбыться – дружелюбная музейщица просит дождаться ее у главного входа и вскоре появляется из-за угла с ярким зонтом, украшенным разноцветными глазастыми кошками.
– Привет!
Майя щелкает зажигалкой, выпускает облачко ароматного вишневого дыма и разглядывает меня сквозь его сизую завесу. На вид ей не больше тридцати. Длинная прямая челка, вязаный берет с помпоном и огромный шарф делают ее похожей на француженку.
– Давай начистоту, – говорит она, дымя как небольшой клетчато-шерстяной дракон. – У меня идеальный слух. Оба раза мне звонил один и тот же человек.
И хотя я делаю вид, что увлечена истертыми шнурками своих ботинок, перед глазами все еще стоят ее обветренные губы, нос с горбинкой и ехидный взгляд болотно-зеленых глаз.
– Так и есть, – нехотя признаюсь я.
– Значит, нет никакой немецкой тетушки Эрны и предка по фамилии Апостол.
– Про предка я не врала.
– Допустим. Но почему ты сразу не сказала, что ты – это ты?
Единственное, на что мне сейчас хватает фантазии, – сконфуженно промолчать.
– Номер, на который ты звонила, – не рабочий, а личный. Его знают только близкие мне люди.
Близкие люди, ах ты ж черт побери. Ну, Герман, Дон Жуан, чтоб тебя, сердцеед…
– Терранова, – говорю я злобно. Майя давится дымом и долго не может откашляться. Все это время я стою рядом, терпеливо ожидая возможности попрощаться, потому что теперь ожидать от нее помощи явно не следует.
– Неожиданно… – выдыхает она. – Очень… – и вытирает слезы. – Он куда-то пропал в последнее время, даже странно. Неужто совесть заговорила?
По ее реакции невозможно понять, радует ее мнимое исчезновение трофейщика или скорее огорчает, поэтому приходится тщательно подбирать слова.
– Я видела его недавно. С совестью он по-прежнему не в ладах.
– Не сомневаюсь. – Моя собеседница аккуратно гасит сигарету о край бетонной урны и встряхивает челкой, предлагая войти. Вслед за ней я послушно огибаю здание и придерживаю скрипящую пружинами дверь служебного входа. – Если честно, мне плевать на его дальнейшую судьбу, – фыркает Майя, складывая зонт. – Главное, он больше не разоряет воинские захоронения. Одним стервятником меньше.
Кажется, я начинаю понимать, какого рода отношения могли связывать этих двоих.
– Не разоряет, за это я ручаюсь. Герман нашел работу, теперь у него другие интересы.
– Работу, надо же… Надеюсь, она никак не связана с археологией. Таких нужно держать подальше. Правда, о двух своих последних находках он все-таки сообщил, – сверкая глазами, продолжает Майя, пока мы поднимаемся по выложенным плиткой ступенькам навстречу терпкому запаху лежалой бумаги и пыльных переплетов. – Когда мой поисковый отряд приехал на указанное место, кости, конечно, там лежали, но ни знаков отличия, ни наград в могиле не оказалось. А как еще прикажешь устанавливать личность воина? Как его родственников искать? Терранова и ему подобные для нас, археологов, страшнее чумы, потому что думают только о наживе. И между прочим искренне считают себя историками, ревнителями прошлого! А сами – вандалы, мародеры и больше никто!
С этими словами она отпирает дверь одного из кабинетов, за которой скрывается царство бумаг и стеллажей. Мы проходим их насквозь и оказываемся в крошечном пространстве, образованном диваном в форме буквы Г и углом комнаты. Сквозь раскидистый папоротник, облюбовавший подоконник, с трудом пробивается бледный дневной свет.
Майя пристраивает пальто на трехпалую вешалку и предлагает мне сделать то же самое. Пока я раздеваюсь, кабинетик наполняется шумом закипающей в электрическом чайнике воды и ароматом растворимого кофе.
– Итак, Апостол, – говорит Майя, вручая мне великанскую кружку. Содержимое едва не выплескивается наружу, когда я с присущей мне беспечностью сажусь на диван и тут же проваливаюсь в продавленную поколениями работающих здесь историков яму. –
