Меня зовут Есения Иллеш.
Длинная черная тень петляет по примятой траве.
– Арья, – повторяю я, – Арья, Тулага, Сальма… – до тех пор, пока красивые, похожие на женские имена названия не превращаются в бессмысленный набор букв.
Кажется, в целом мире не осталось ничего, кроме деревьев, и это не самый плохой финал истории. Запрокинув голову, я смотрю прямо в промокшее шерстяное небо. Его зовут Арья, Тулага, Сальма. Его зовут Герман. И Есения Иллеш. Нет ничего проще. Нет ничего чище.
– Прости меня, – шепчу я ему.
– Прости меня! – кричу я ему.
И оно отвечает – шелестом листвы, запахом ветра, предчувствием снега. Хрустом камушков под колесами и шумом двигателя.
Обогнавший меня автомобиль останавливается неподалеку. Задняя дверца выпускает немолодую женщину в расстегнутом пальто, и она направляется ко мне с чем-то, похожим на одеяло, в руках.
– Девушка! – звучит на чистом русском. – Вы из лесу? Заблудились? Вам помочь?
Я киваю, и одеяло с теплым запахом чужого дома ложится мне на плечи.
– Сейчас тут столько грибников блуждает, – говорит моя спасительница и подталкивает меня к машине. – Совсем недавно бабушку с внуком искали. Слава Богу, быстро спохватились…
– Где я?
– Уренский район. Мы как раз в Урень едем. Ты с кем по грибы-то пошла? Куда тебя отвезти?
– Страна, – говорю я, слегка заикаясь. – Страна какая?
Она смотрит на меня, как на умалишенную, и морщит лоб.
– Так Россия же, дочь. Пошли-пошли, кофе тебе налью. Ты местная или из Нижнего?
Россия, повторяю я, шагая вслед за ней, как апостол за Христом, и с тем же благоговением глядя на покачивающиеся в прическе седые волосы. Россия – и глотаю слезы. В салоне старенькой «Волги» пахнет табачным дымом.
– Грибов-то хоть набрала? – гудит из-за руля усатый дядька с папиросой в зубах, пока его супруга наполняет крышку от термоса исходящей паром коричневой гущей и протягивает мне пирог в хрустящей промасленной бумаге. – Куда едем?
Я принимаю пирог обеими ладонями и впитываю кожей его тепло.
– Можно позвонить с вашего телефона?
Водитель протягивает мне не новый, но вполне современный смартфон, наверняка щедро отданный кем-то из детей или внуков.
«Алло» звучит, кажется, раньше, чем успевает раздаться первый гудок.
– Эмиль?
– Еся, – отвечает он коротко и страшно, и я понимаю, насколько несправедливо поступила с ним и Настей, когда взяла и пропала без предупреждения, а теперь звоню, как ни в чем не бывало, и прошу приехать за мной туда, не знаю куда.
Про Урень берется объяснить водитель. Спрашивает у супруги номер «пенсионной» банковской карты, та роется в сумке, извлекает оттуда потрепанный блокнот и медленно диктует шестнадцать заветных цифр. Эмиль переводит деньги почти мгновенно – я слышу уведомление об эсэмэске. Дядька смотрит на экранчик и округляет глаза.
– Тут слишком много, – хмурится он. – Зарулим в банкомат – отдам наличкой. Тебя звать-то как?
– Есения, – говорю я и не могу заставить себя есть, хотя от голода мучительно сводит желудок. Это связано с Германом. Я не могу себе объяснить. – Не надо никакой налички. Пожалуйста. Я не возьму.
Муж и жена встревоженно переглядываются.
– Он сказал отвезти тебя в гостиницу, но у нас самих комната пустует, квартирант пару дней назад съехал. Если хочешь, ночуй. Какой-никакой, а уют…
– Хочу, – говорю я, потому что больше всего на свете не желаю оставаться сейчас одна, потому что ненавижу казенные дома, потому что должна зарядить телефон и прочесть все-все новости, чтобы убедиться в невозможном – мир действительно остался прежним. Бесков просчитался. Допустил ошибку, проиграл и в конце концов отправился в преисподнюю, где ему самое место.
И когда я, переодетая в хозяйские вещи, нашедшая наконец одиночество, пролистаю фотографии в соцсетях друзей, и когда «гугл-карты» покажут знакомые названия городов и стран, когда телевизор прокрутит все те же сериалы и рекламу никому ненужной, но такой родной ерунды, в дверь позвонят, и взъерошенный Эмиль крепко пожмет руку усатому дядьке, надевшему по случаю гостей из далекого Калининграда китель подполковника зенитно-ракетных войск, а плачущая Настя протянет его жене букет цветов, и все мы соберемся в тесной кухоньке, одной из миллионов себе подобных, чтобы говорить ни о чем и благодарить друг друга, судьбу, небеса, провидение, Бога – разумеется, мысленно, но так искренне, как только можем. Так, как можем.
Иногда для того, чтобы понять, насколько мы богаты, достаточно угрозы потери. Иногда мы понимаем это, только когда все уже потеряли.
* * *– Почему ты не сказал, что ты рейстери, даже когда увидел мой блокнот?
Внимание Эмиля внезапно и необоримо привлекает фикус в горшке, поэтому мне приходится довольствоваться диалогом с его спиной.
– А зачем?
Оставив в покое растение, он подходит к панорамному окну и кладет ладонь на стекло.
– Разве узнав, что чья-то группа крови совпадает с твоей, ты торопишься об этом сообщить? Или, случайно заметив в супермаркете воришку, догоняешь его, чтобы сказать, что у тебя тоже бывают неудачные дни?
– То есть ты хочешь сказать… – медленно начинаю я и вдруг краем глаза замечаю несвойственный лаконичному лофту Секерешей блеск, источник которого стыдливо задвинут в стенную нишу ровно настолько, чтобы не поражать богатством с порога.
Повернув голову влево, я вижу кота. Не слишком большой, но явно крупнее оригинала, он целиком отлит из золота и с точки зрения эстетики выглядит довольно спорно.
– А это?..
– Цирми, – непонятно поясняет Эмиль и сокрушенно качает головой, будто в ответ на страшную глупость: – Ничего не спрашивай…
– М-м, ладно. Ладно. – Под неморгающим взглядом драгоценного Цирми мне внезапно становится неуютно. – Так значит, ты приравниваешь владение рейсте к чему-то такому…
– Личному, – договаривает он. – Слишком личному, чтобы делиться этим так же легко, как передавать за проезд в маршрутке, но не настолько постыдному, чтобы скрывать от особенно близких, как, скажем, интимную болезнь.
– О’кей. – Спасибо. Запутал. – А почему же тогда ты скрыл, что ты – Секереш?
– Еся. – Тут Эмиль тоже смотрит на золотого кота, но кот, разумеется, хранит беспристрастность. – Если бы ты попросила у меня паспорт, я не смог бы тебе отказать.
Мастер туманнейших истин, он еще не знает, о чем я вынуждена просить и как страшно начинать этот разговор. Но умолчать еще страшней.
– Там, в заброшенной деревне… – заговариваю я, прекрасно зная, что он ждет этих слов: с того момента, как мы – Эмиль, Настя и я – сели в машину и провели в дороге двое суток, останавливаясь лишь на заправках и у окошек фастфудов, меня никто ни о чем не расспрашивал. – Остался Герман.
Эмиль долго и устало трет ладонями лицо. Необходимость объяснять что-то еще заведомо ставит меня в тупик – я не смогу рассказать, что именно произошло, почему и как. Я помню его последний взгляд. Я отвернулась от него прежде чем уснуть. Он смотрел мне в спину с благодарностью за избавление и надеждой никогда больше
