Он знал, что Сарай говорит правду.
Великий человек, хороший. Разве не так он считал? Но этот человек также истребил богов и их детей, и теперь Лазло понял, что Богоубийца так боялся обнаружить в цитадели. «Некоторые из нас знают лучше других, в каком… состоянии… ее оставили», – сказал Эрил-Фейн. Он боялся не скелетов богов, а младенцев. От прилива тошноты Лазло согнулся пополам. Прижал ладонь ко лбу. Деревня и чудища-лебеди испарились. Реки не стало. Все это исчезло в мгновение ока, и Лазло с Сарай оказались в его маленькой комнатке – комнатке Богоубийцы. На кровати не лежало спящее тело Лазло. Это лишь очередной пласт его сна. В реальности он спал в своей комнате – а во сне в ней стоял. В реальности на его лбу сидел мотылек – во сне рядом стояла Муза ночных кошмаров.
Муза ночных кошмаров, подумала Сарай. До чего верное определение. В результате она привнесла кошмар в сон мечтателя, в коем искала убежища.
– Нет, – пробормотал он в своем сне. Его глаза и кулаки крепко сжались. Дыхание и пульс участились. Все признаки ночного кошмара. Сарай хорошо их знала. Все, что она сделала, это сказала правду. Не пришлось даже показывать ее. Блеск клинков, и лужи крови, и маленькие голубые тельца. Ничто не заставит ее перетащить это гнойное воспоминание в его прекрасный разум.
– Прости, – сказала она.
Наверху в цитадели девушка всхлипнула. Она никогда не освободится от гниения. Ее разум навсегда останется открытой могилой.
– Тебе-то за что извиняться? – спросил Лазло. В голосе юноши слышалась доброта, но радость его покинула. Теперь он звучал тускло, как старая монета. – Ты последний человек, которому нужно просить прощения. Он должен был быть героем… Я в него верил! Но какой герой мог бы совершить… такое?!
А «герой» лежал на полу в Ветропаде. Такой же неподвижный, как любой спящий, но его глаза оставались открытыми в темноте, и Сарай снова подумала, насколько сокрушен этот человек. Он как проклятый храм: прекрасный с виду – оболочка чего-то священного, – но погруженный во мрак внутри, и никто, кроме призраков, не пересекает его порог.
«Какой герой?» – спросил Лазло. И в самом деле, какой? Сарай никогда не позволяла себе вставать на его защиту. Это немыслимо, словно сами трупы сложились в барьер между ней и прощением. И тем не менее, не зная, что Лазло намерен сказать дальше, она тихо ответила:
– Годами Изагол… заставляла его заниматься с ней любовью. Вот только… она не вселяла любовь. Не стремилась стать ее достойной. Она просто врывалась в разум… или в сердца, или в душу… и нажимала клавишу, которая заставляла любить ее, несмотря ни на что. Изагол была очень мрачным созданием. – Сарай содрогнулась при мысли, что сама появилась из тела этого мрачного создания. – Она не лишала Эрил-Фейна противоречивых эмоций, хотя могла. Не заставляла не ненавидеть себя. Она просто оставила его ненависть рядом с любовью. Ей это казалось забавным. И это… не было смесью неприязни и похоти или какой-то тривиальной жалкой версией любви и ненависти. Это была именно ненависть, – она вложила в свой голос все, что знала об этом слове, и не свою ненависть, а ненависть Эрил-Фейна и других жертв Мезартима. – Ненависть использованных и измученных, которые были детьми использованных и измученных, и чьи дети станут использованными и измученными. А еще это была любовь, – продолжала Сарай и тоже вложила ее в свой голос – насколько могла. Любовь, которая пробуждает душу подобно весне и заставляет созреть подобно лету. Любовь, которая редко встречается в реальности, словно главный алхимик дистиллировал ее из всех примесей, из всех мелких разочарований, из всех недостойных мыслей, и создал идеальный эликсир: сладкий, тягучий и всепоглощающий.
– Он очень ее любил, – прошептала Сарай. – Чувства были ложью. Насилием. Но все это не имело значения, потому что, когда Изагол заставляла тебя что-то испытывать, это становилось реальностью. Он ненавидел ее. И любил. И убил ее.
Девушка осела на кровать и позволила глазам пройтись по уже знакомым стенам. Воспоминания можно запереть в комнате, и в этой все еще хранились те годы, когда она залетала в окно, полная праведного гнева. Лазло сел рядом с ней.
– Ненависть победила, – сказала Сарай. – Изагол оставила ее забавы ради, и на протяжении трех лет Эрил-Фейн вел внутреннюю войну. Единственным способом победить было позволить ненависти превзойти эту мерзкую, лживую, идеальную любовь. Так и случилось. – Ее челюсти сжались. Сарай покосилась на Лазло. Это не ее история, но она считала, что он должен знать. – После того, как Скатис привез в цитадель Азарин.
Лазло уже знал часть этой истории. «Ее забрали позже», – сказала Сухейла. Сарай знала ее целиком. Только она знала о темном серебряном кольце, которое Азарин надевала на палец каждую ночь и снимала первым делом поутру. Их любовная история не единственная, которой боги положили конец, но единственная, положившая конец богам.
Эрил-Фейн отсутствовал уже больше двух лет, когда Скатис забрал Азарин, и она, наверное, была первой девушкой в Плаче, которая с радостью оседлала монстра Разаласа и полетела навстречу рабству. Наконец-то она узнает, жив ли ее муж!
Он был жив. И тогда Азарин узнала, что можно одновременно чувствовать радость и опустошение. Его смех она услышала раньше, чем увидела лицо – Эрил-Фейн смеялся, так же счастливо, как всегда. Азарин вырвалась из хватки своего стража и побежала на звук, заворачивая за угол гладкого металлического коридора, чтобы узреть, как ее муж с любовью смотрит на Изагол Ужасную.
Азарин уже видела этот взгляд. Он и на нее так смотрел. Взгляд был не притворным, а искренним, и так, после двух лет неведения о его судьбе, Азарин наконец-то узнала. Вдобавок к несчастью служить «целям» богов ее судьбой было наблюдать, как муж влюбляется в богиню отчаяния.
А судьбой Эрил-Фейна было смотреть, как жену ведут по зловещему коридору – дверь за дверью маленьких комнат с одними кроватями, – и тогда-то замысел Изагол и провалился. Любовь не могла сравниться с тем, что загорелось в груди Эрил-Фейна, когда он услышал первые крики Азарин.
– Ненависть стала его триумфом, – сказала Сарай. – Он стал ею, чтобы спасти жену и весь свой народ. На его руках столько крови, в сердцах столько ненависти… Боги сами сотворили свою погибель. – Она посидела с пару минут в молчании и ощутила пустоту внутри себя, где на протяжении многих лет хранилась собственная ненависть. Теперь там была лишь чудовищная грусть. – И после того как их убили, а все рабы освободились, – с тяжестью на сердце продолжила она, – остались только ясли и будущее, полное
