усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны! А вот Жуковскому в 1846 году: „Во все время прежнего пребывания моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обоняние мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз на моем въезде в него; напротив, нервы мои услышали прикосновения холода и сырости“.
Гремина прервало громкое «мяу». Это заявлял о себе черный кот Марианны – Цезарь. Как и хозяйка, Цезарь был существом своенравным и взбалмошным и не переносил долго оставаться вне центра внимания. Гремина Цезарь недолюбливал, справедливо усматривая в нем опасного соперника. Однако знаки внимания принимал. Так и сейчас. Когда молодой человек взял его на колени, кот поурчал и устроился поудобнее. Спокойствие было восстановлено.
– Конечно, Гоголь был тяжело болен, пребывал в постоянной депрессии. Однако с точки зрения здравого смысла столь разительная перемена отношения к городу, который в эти годы фактически не менялся, наводит на определенные размышления. Ничего не хочу сказать, но я бы не исключил, что примерно с 1844 года у Гоголя с Римом были связаны какие-то тяжелые, неприятные воспоминания. Что-то там произошло с ним…
Гремин было замолк, но лишь на несколько мгновений.
– Строго говоря, пока мне не удалось выяснить ничего. Если основываться на информации, которая имеется в моем распоряжении, я не могу достоверно утверждать, что Гоголь был некрофилом. И уж тем более мне неизвестно о каких-то документах на сей счет. С другой стороны, на документы уже ведется охота. Информация у меня доверительная. Вы сами понимаете.
Девушки промолчали.
– Так что мне действительно нужна ваша помощь.
«Если он не найдет документы, его, скорее всего, убьют», – подумала Марианна, и ей тут же стало не по себе. Она до сих пор боялась признаться, насколько оказался вдруг близок и дорог ей этот полушпион, полусвященник, полукоммунист. Чтобы скрыть волнение, она поспешно закурила.
– Ты чего-нибудь добавишь? – спросила Марианна у Евгении.
Ее подруга выглядела как-то странно в этот вечер. Она прилично выпила и заметно раскраснелась, что даже шло к ее обычно бледному, обрамленному черными прямыми волосами лицу. Много курила. То ли разволновалась от встречи с иностранным шпионом, то ли – чем черт не шутит! – она по-прежнему неравнодушна к Гремину?
Евгения сильно закашлялась. В последнее время она часто кашляла. Марианна украдкой взглянула на подругу. «Уж не туберкулез ли у нее – национальная болезнь евреев?»
Евгения справилась с кашлем, перевела дух, жадно отпила вина. И заговорила подчеркнуто ровно и четко. Так обычно артикулируют люди, привыкшие контролировать себя, когда им доводится оказаться слегка навеселе.
– Мне особо нечего добавить. Я ведь тоже не специалист. И никогда особо не занималась Гоголем. В Университете мы ровно год изучали трех великих – Толстого, Достоевского и Чехова, а потом основательно штудировали русскую литературу начала XX века: Блока, Брюсова, Белого, Ахматову. Хотя что-то я, конечно, читала, потому что Гоголь был у нас в программе. Он начинал входить в моду.
Евгения перевела взгляд на Гремина. Невесело улыбнулась. От Марианны это не ускользнуло.
– На мой взгляд, у Гоголя, вне всякого сомнения, было половое извращение. Даже если ничего не знать про его жизнь, это чувствуется в текстах. Ни в одном из его произведений вы не найдете нормальной любовной истории. Везде чувствуется подспудная ненависть к женщинам. Причем обратите внимание, – Евгения впала в обычный назидательный тон, – когда какие-то персонажи Гоголя пытаются вырваться из порочного круга, увлекаются женщиной, влюбляются или подумывают о женитьбе, Гоголь почти всегда их наказывает, причем жестоким образом… Андрий Бульба, влюбившийся в прекрасную польку, застрелен своим отцом. Хома Брут в «Вие» погибает от темных сил. Герой «Записок сумасшедшего» тронулся умом. Поручик Пирогов в «Невском проспекте» подвергается унижению и наказанию плетьми. Его друг художник Пискарев в приступе помешательства перерезает себе горло. Причем на той же странице, где он делает предложение проститутке и получает отказ. Наконец, несчастный Акакий Акакиевич из «Шинели», задумавшийся было о семейном счастье, оказывается жертвой бандитов и умирает в горячке. Плюс ко всему описания жестокости. В первой половине XIX века жестокость еще не была законом жанра. И потом жестокость жестокости рознь. Все эти бесконечные трупы, сцены смерти. В «Тарасе Бульбе» Гоголь сжигает, во всех подробностях и красках, героя на костре. Старший сын Тараса Остап умирает в страшных пытках на глазах у отца. Этот пассаж стоит воспроизвести…
Евгения пошарила взглядом кругом себя. Вытащила из сумки тонкие серебряные очки, устроила их на носу и стала в глазах Марианны вовсе похожа на типичную профессорскую дочку.
– Вот: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: „Добре, сынку, добре!“ Однако с особым сладострастием Гоголь издевается над своими героинями. Читаю: „И выполнил бы Тарас Бульба свою клятву, не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую пышную косу, поволок бы ее за собой по всему полю между своих казаков и сбились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины. Разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело“. Как говорят американцы, здесь уже патология.
Марианна не выдержала:
– Ну, это проснулась дочка психоаналитика.
– Не психоаналитика, а психиатра, – неожиданно жестко отрезала Евгения и вызывающе посмотрела на свою подругу.
Марианна поняла, что в этот вечер ее лучше не трогать.
– Нет, я серьезно. Вот другой пример, без жестокостей, но тоже из «Тараса Бульбы». Андрий встречается с паночкой: «Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и не безответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку». Если перевести с возвышенного гоголевского языка на нормальную повседневную речь, получается, что Андрий целует паночку в губы, но она каким-то непостижимым образом целует его в щеку. Забавный ляп. Так мог написать только мужчина, ни разу в жизни нормально не целовавший женщину.
Евгения вызывающе глянула на Марианну.
– И еще об одном. О сексуальной символике Гоголя. Все эти самые невинные гуси, гусаки, кошки, свиньи всегда имеют сексуальный подтекст.
Марианне страшно захотелось улыбнуться или задать вопрос, но она удержалась. То ли он уловил ее настроение, то ли самого разбирал смех, но Гремин пришел ей на выручку.
– Извини, Женя, что перебиваю, – он назвал ее «Женей», по-французски звучало очень симпатично. – Не совсем соображу. Можешь пояснить?
Евгения минуту собиралась с мыслями, а Гремин почесывал Цезаря за ушами.
– Ну хорошо, чтобы долго не мучаться. Вот «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Иван Иванович предлагает соседу обменять ружье, которым тот никогда не пользовался, на свинью и на два мешка овса. Ружье, вне всякого сомнения, символ мужской сексуальности. Мужественный и сексуально активный Иван Иванович предлагает грузному и неказистому, находящемуся под каблуком у Агафьи Федосеевны Ивану Никифоровичу отдать ружье, потому что этот фаллический символ тому просто ни к чему. Это особенно обижает Ивана Никифоровича, и он, желая в свою очередь оскорбить
