значение чистота принципа. Для них уголовник оставался уголовником. Но, слава богу, сменилось начальство. При Ягоде наступили мои времена. Мне стали поручать серьезные задания. Я организовывал беспорядки на КВЖД, провоцировал стачки в Лодзи… Помню мне доверили ликвидировать одного хера, который пытался скрыться в Парагвае с деньгами, выданными ему на убийство Троцкого. Я его отловил в Ла Пасе ночью, на выходе из игорного дома. Жара стояла дикая, я за ним охотился четыре месяца. Знаешь, с каким наслаждением ножом гаучо я ему прорезал крест на сердце. Насквозь…
Отец Федор замолчал. Видно, это было приятное воспоминание. И со смаком затянулся:
– Да, много чего было. Меня официально приняли на службу. Вроде я даже до подполковника дослужился. Давали какие-то награды, Знак Почета, что ли. Еще что-то. В партию заочно приняли. Но при этом я ни дня, ни полдня не оставался без присмотра… Особенно долго меня натаскивали на священника, вся эта премудрость с трудом влезала в башку. В 1935 году меня отправили с согласия архиепископа Каунасского открывать новые приходы в восточных уездах Литвы. И не поверишь, какое я испытал блаженство, когда открыл первый храм. Я его застал полностью порушенным, засранным, говно, понимаешь, лежало повсюду, выбитые стекла, пожженные скамьи. Три недели впервые в жизни я сам трудился с топором в руках, если нужно, с метлой, с кистью – но привели храм в божеский вид, украсили еловыми ветками. Как раз под Рождество приехал Его Преосвященство из Каунаса, освятить. Знаешь, такой кругленький хитренький старичок, на мой взгляд, столь же далекий от Господа Бога, как и я. Мы бы с ним сговорились наверняка. Только он помер, падла. Болел тяжело… Как бы то ни было, стал я обустраиваться в храме. Повадились ко мне прихожане, хозяйством обзавелся, иконостас соорудили, колокола отлили. Я ведь во всем порядок люблю. А постоять за себя я умел. И когда ксенз из соседнего сельца попробовал у меня гумно подпалить, на следующий день, проснувшись, нашел своего кучера с раскроенной топором головой. И знаешь – понял все. Так что у меня с соседями был мир, все меня уважали. И попадья как бы появилась. Авдотьей звали. Дородная такая вдовушка, мою матушку напоминала. Лет двадцать шесть, не больше… Я себя и вправду начал ощущать настоящим священником, но тут война началась. Вся эта катавасия, пришли красные, массовые аресты. Ну, мне особо бояться нечего. Хотя бог его знает, могли помести и меня за то, что много знаю. Ну и притеснения моего храма не мог дозволить. Потом немцы. Лишения. Вдовушка моя умерла от тифа…
А дальше все сначала. Наступление Красной Армии. И дали мне команду вместе с беженцами двинуться на запад. Так я и побрел пешком, оставив весь наработанный своим хребтом скарб. А в вещевом мешке тащил мощи Святителя Киприана.
Отец Федор глубоко затянулся. Видно было, он и сейчас переживал за свой приход.
– Знаешь, долгий был путь, через Любек. День на немецком транспорте в дикой давке, под постоянной угрозой торпедных атак. Все заблевано, женщины качку не переносят, у детей дизентерия. Весна 1945 года. Чего ты хочешь? И у меня вместо радости от победы нашего оружия – стучит в висках: что теперь будет со мной? До сих пор дивлюсь, что меня тогда не прибили. Как немецкого прихвостня, я ведь и в самом деле сотрудничал с фашистскими властями, поневоле, чтобы сохранить храм. А получилось по-другому. Знаешь, шутят, в одной семье двое от тифа не умирают. А тиф я в американском фильтрационном лагере схватил. Но выжил. Авдотья вот умерла, а я выжил…
Отец Федор помолчал, покурил.
– А потом лежу я в больнице при лагере, возле Дрездена, выздоравливаю. Знаешь, я при моем росте весил сорок два кг. И сосед по койке, которого в тот день выписывали, шепчет мне по-русски, чисто: «Альфред Вениаминович, не волнуйтесь, все в порядке. Мы о вас помним. В свой час вы получите указания, а теперь отправляйтесь в Италию и постарайтесь устроиться настоятелем русской церкви под константинопольским патриархатом. Деньги найдете под матрасом». Вот так… Словом, я погрузился на пароход в Любеке, сбрил бороду, поменял имя, стал отцом Филиппом.
Опустился на самое дно жизни. Стал беженцем, самой последней тварью, которой любой американский солдат мог дать пинком под зад… За долгие годы я стал почти нормальным человеком. Обзавелся было семьей. Любил ли я ту женщину – не знаю. Я вообще не знаю, что такое любить. Я и себя не люблю. Я не знаю, что такое дружба, но друзья у меня были… Умный человек мне как-то объяснил: есть такие спящие агенты. Их засылают не на год, не на два, а на десятилетия вперед – авось пригодятся. Ну а не пригодятся, вреда-то не будет. Хлеба они не просят, пусть себе живут. Вот, видно, и я превратился в такого спящего агента. Системе я не нужен…
Чувствовалось, что отец Федор приближается к концу своей исповеди.
– Я разуверился любить. Никакой я не священник, я все равно остаюсь тайным агентом НКВД, и нет у меня ни малейшего шанса скрыться от всевидящего ока этой адской машины… Ладно, я буду спящим агентом, но я буду дожидаться не вашего часа, а своего. Того часа, когда я смогу сделать больно вашей поганой системе, по-настоящему больно. К примеру, убить тебя, перспективного агента – разве это больно? Да о тебе не вспомнят на следующий день. Убить советского посла – десятки людей обрадуются: какая шикарная вакансия образовалась! Убить резидента – на Лубянке только потрут руки: во, хорошо, не придется отзывать. Но разрушить операцию, над которой трудились десятки людей длительное время, – это уже другое.
– Какую операцию?
– А по завладению документами о Гоголе. Я не совсем толком понимаю, в чем ее смысл. Что-то, чему Центр, Москва, Политбюро придают особое значение.
– А тебя что, поставили в известность?
– Мне было указание – приследить за тобой и поддержать тебя при необходимости.
– И ты меня поддержал, – горько процедил сквозь зубы Гремин.
– Да, я тебя поддержал, как считал нужным. Я тебе дал возможность спокойно поработать, без помех. Снимать кожу с Маркини было, пожалуй, необязательно. Так, для устрашения. А в принципе, останься он в живых, он бы тебе здорово попортил крови. Уже на следующий день он принялся бы к тебе приставать со всякими своими идеями, потом этим занялась бы полиция.
Гремин понимал, не глядя на часы, что развязка их разговора приближается.
– Отец Федор, ну а тебе зачем нужны эти чертовы документы? Тебя-то они с какого бока касаются?
– А с очень простого. Ты забыл, кто такой Альфред Нож?
– Кто?
– Альфред Нож, сын Вениамина Городницкого, украинского националиста, хотя и кухонного. Ты у меня дома ведь бывал. У меня тоже висят рушники. И тоже на видном месте лежит том Тараса Шевченко.
– Ну и что?
– А то. Вам, москалям, мало что вы лишили нас культуры, истории. Украинская история, по-вашему, по- москальски – это воссоединение Украины с Россией. Да всякие исторические анекдоты, вроде – «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». А еще – Мазепа с молодкой Марией. Ничего же больше нет. Ни хера. Что у нас осталось? Наш великий национальный поэт, наша гордость – Тарас Шевченко, которого, кроме украинцев, ни одна живая душа не знает. Да Леся Украинка – ее даже я не читал. Но зато у нас есть Гоголь, якобы русский писатель! Это украинский гений, равный Шекспиру и Данте. Он отразил дух нашего народа, Тарас Бульба – это и есть Украина, которая поднимется да пораскидает своих врагов в разные стороны. И вот вы хотите представить гения некрофилом.
– Да господи, отец Федор, побойся Бога, каким некрофилом?! Ты же лучше меня знаешь, весь смысл операции в том, чтобы эти документы никогда не стали достоянием гласности.
– Да не в этом дело. Какой-то придурок сказал: «Книги не горят». Правда, не горят, но главное – не горят мысли. Мысль надо подать. До вашей дурацкой операции никто бы никогда не задумался, а был ли Гоголь некрофилом? Страдал душевной болезнью. И баста. Грешил, зато покаялся и помер в молитвах. Все честно и четко. А вы вытаскиваете скелет из чулана и начинаете его разглядывать, очищать по косточке.
– Не мы – кто-то другой достанет.
– Да никто не достанет, господи! Ты же сам до конца не знаешь, для чего НКВД затеяло эту операцию. Ну раз в жизни скажи правду!
Гремин задумался. Версия с канонизацией теперь действительно выглядела зыбко. Операция прикрытия, чтобы под завесой суеты организовать убийство Тольятти? Или, наоборот, помешать американцам убить Тольятти? Тоже, в общем-то, не сильно убедительно.
