– А мне не тяжело? Нежный какой. Нет у меня к нему доверия. Щегол! Щенок!
– Тише. Мы не для того сюда съехались, чтобы друг на друга зубами скрипеть. Потерпи, научится и он уму-разуму.
Горь махнул рукой, опустился на одну из бочек. Сгорбленный и разозленный, старик походил на оголодавшего степного стервятника. Долгая жизнь, состоящая из одних только невзгод и лишений, научила его, вцепившись в добычу, не упускать ее. Наум подумал, что Горь просто отвык видеть в окружающих людях кого-то, кроме врагов.
Тем временем ведьма опустилась на колени у крохотной могилы и, положив ладони на влажные комья земли, принялась бормотать что-то неразборчивое, ритмичное, похожее сразу и на колыбельную, и на молитву. Наум прислушался, но не смог различить ни единого знакомого слова. Наверное, это был язык Клятых гор.
Казаки замерли, пораженные обыденным величием происходящего. Они пытались творить историю посреди истерзанной холодными ветрами пустоши, лишенной Божьей благодати и людских законов. Они пытались возродить дело, погубленное сильными мира сего, вернуть надежду, которую когда-то, чорт знает сколько лет назад, дал им чернобородый человек, чьего имени сейчас никто уже не смог бы вспомнить. Горстка искалеченных стариков да горная ведьма, существо из страшных сказок, в крохотном безымянном умете на берегу Старшего Ягака, пограничной реки между землями людей и нечисти. Неужели этого достаточно? Наум, подняв глаза к беззвездному небу, решил про себя, что, даже если колдовство закончится впустую, даже если утром им придется разъехаться ни с чем и вернуться к остаткам своих жалких жизней, он не станет жалеть. Главное в свободе – борьба за нее.
Ночь накрыла умет промозглой мглой. Пальцы ведьмы были окутаны бледным зеленоватым сиянием. Мерно раскачиваясь, она продолжала читать заклинания, иногда срываясь на пронзительный, почти птичий крик, иногда возвращаясь к едва различимому шепоту. Пахло серой и застарелой болезнью. А потом, внезапно, девушка замолчала. Рывком поднявшись на ноги, она отскочила от могилы и застыла на месте. Казаки, перепуганные и встревоженные, сгрудились вокруг.
Земля двигалась. Даже в темноте было видно, как шевелится грунт в яме. Словно под ним извивался клубок змей. Или человек пытался вырваться из пут.
– Братцы, нужно ему помочь! – воскликнул Фома, но Горь приложил палец к губам. В полной тишине, затаив дыхание, они наблюдали, как в могилке бьется нечто не мертвое и не живое, то ли в агонии, то ли в родовых муках. Через несколько мгновений из ямы поднялся жалобный, полный горькой муки стон, и земля замерла.
– Это что? – спросил Фома, обращаясь то ли к Горю, то ли к колдунье, то ли к пустоте вокруг. – Получилось или нет?
Ведьма повернулась к казакам. Лицо ее – для Наума прекрасное и молодое, с родинкой над правой бровью – ничего не выражало.
– Ложь, – сказала она. И, замолчав, вновь уставилась на яму.
– Как это понимать? – дернул Горя за рукав Беляй.
– Так и понимай, – прохрипел Горь, которого душила ненависть. – Так и понимай! Одна из атамановых вещиц, знать, подложная! И я догадываюсь, чья! Чортов сосунок…
Круто повернувшись на каблуках, он бросился к дому. Фома поспешил за ним, сдавленно бурча, что стоило бы одуматься и держать себя в руках. Прежде чем последовать за товарищами, Беляй и Наум задержались на минуту, глядя на ведьму.
– Кого ты видишь? – спросил Наум.
– Дочку, – помолчав, признался Беляй. – Старшую.
– Она умерла?
– Почем мне-то знать?
В избе царила неразбериха. Громыхали оскорбления и ругательства, трещал под ударами кулаков стол, метались по стенам перепуганные тени. Когда, промчавшись мимо хнычущей в кухне Авдотьи, Наум и Беляй ввалились в горницу, Елезар, загнанный Горем в дальний от двери угол, уже положил пальцы на рукоять пистоля.
– Не отнекивайся, гаденыш! – рычал старик, тряся кулаком у самого носа молодого казака. – Отвечай, кто тебя подослал! Отвечай, стервец!
– Я за него ручаюсь! – взревел Беляй. – Слышишь?!
Он встал рядом с Елезаром, оттолкнул Горев кулак:
– Не размахивай руками. Я его привел, мне и ответ держать.
– Нет уж, дядя Беляй, – сказал спокойным, ровным голосом Елезар. – Я сам за себя постоять сумею.
– Вот-вот! – яростно закивал Горь. – Чай, не маленький. Сколько у него там сабель, говоришь? Только вот чорт знает, что это за сабли и на чьей они стороне! Нет, братцы, это крыса… что угодно поставлю, это крыса, которой поручено было наш замысел сгубить. Кто ему разбрехал? Ты?
– Я, – с вызовом произнес Беляй. – Потому что я в ем не сомневаюсь, сызмальства его знаю.
– Знаток, ети твою мать! – скривился Горь. – Значит, вы заодно с ним? Не зря я думал, что никому с чистой рожей нельзя верить. Кто на каторгу за безбожное дело не пошел, того купить можно, запугать можно, обдурить можно. Паскуды гнилые!
– Ты бы язык придержал, – сказал Елезар, и в словах его не слышалось ни капли былого уважения. – А то оборву.
– Я тебе сейчас хрен оборву! – орал Горь. – Грамотей поганый! Намалевал на бумажке буковок, за слово атаманово выдал, а мы и поверили, как дети малые, послушали его. Щенок! Сволочье! Ублюдок безродный! Кто тебя надоумил?
– Слово атаманово не трожь! – завопил Елезар. – Я его с детства хранил! Это тебе не земли с грядки набрать, старый хрыч! Это тебе не с чортовым отродьем путаться, не продавать себя подороже от одного божка к другому! Атаман бы за такое в харю твою рваную плюнул!
Наум не заметил, как в руке Горя появился нож. Да и никто, наверное, не заметил. Короткий кривой клинок сверкнул багровым в отсветах печного огня – а следом, мгновение спустя, полыхнул выстрел. От грохота заложило уши. Из облака порохового дыма выпал навзничь Горь с простреленным горлом. Пока он падал, прямой как палка, все еще сжимая в кулаке нож, Наум вспомнил предупреждение ведьмы, прозвучавшее перед самым появлением Беляя с Елезаром. Дело нечисто, сказала она, стоит быть настороже. Нужно было ее послушать, подумал Наум. Нужно было допросить этих двоих с пристрастием.
А потом Горь упал, опрокинув лавку, уставившись в потолок пустыми глазами, и Наум больше ничего не думал. В руке у него оказалась сабля. Рядом встал Фома с палашом и боевым топориком, огромный, словно медведь.
– У меня в доме такое не позволительно, – медленно, тщательно выговаривая каждое слово, проскрипел рыжебородый. – Мой гость – мой брат.
– Клянусь, мы не помышляли такого исхода, – сказал Беляй, выхватывая оружие. – Вам помочь хотели.
Никто не ответил. Они замерли на вдохе, двое против двоих в большой, но темной горнице, полной едкого дыма, примериваясь, присматриваясь друг к другу. На выдохе сшиблись: Наум с Елезаром, Фома с Беляем. Засвистела, зазвенела, заскрежетала сталь. Рубились умело и страшно, не жалея ни себя, ни супостата, вкладываясь в каждый взмах.
Беляй был обречен. Сабля в левой руке не могла тягаться с топориком и палашом куда более дюжего Фомы. Он сопротивлялся отчаянно, но быстро
